У Олега я вынюхал адресок мастера, изготавливавшего ударные девайся по индивидуальному заказу. Тоже хорошие деньги были, но оно того стоило, а я к тому времени уже крутился – подрабатывал массажами, немного перепродавал кое-какие шмотки, которые привозил с Дальнего Востока, когда бывал там у Олега.
А потом меня заприметил один важный человек… Он хорошо знал моего отца, тот как-то в прямом смысле спас ему жизнь, и теперь в поле его зрения попал и я – со своим умением поставить на место выскочивший межпозвоночный диск, например, или снять боль в растянутых мышцах. Я стал ездить к нему в загородный особняк, и это хорошо оплачивалось. Отец убил бы, если бы узнал, но к чему ему такие потрясения – особенно когда за них платили раз в десять больше?
Но основная моя жизнь протекала не там, и даже не в больнице, где я подрабатывал медбратом и оставался, если дежурил отец, чтобы иметь возможность оперировать. Те редкие минуты свободного времени, что оставались, я отдавал Теме и Мари. Вернее, Теме с Мари, так правильнее. Она оказалась мазохисткой с таким высоким болевым порогом, что это казалось даже ненормальным – настолько не чувствовать боли. Сперва я испугался, не знал, как с этим быть – Олег никогда не говорил, что так бывает, и его нижние всегда произносили «стоп», едва боль от ударов становилась чуть более интенсивной. Мари же…
Я даже не знаю, как она это выносила, потому что бил я ее без дураков, во всю руку, так, что на спине оставались следы – да, мы договаривались об их отсутствии, но как можно контролировать силу удара, когда понимаешь, что не можешь пробить эту чертову девку, не можешь вызвать у нее не то что желание остановить порку, а просто вырвать какой-то звук. Мне кажется, если бы она хоть раз заплакала в экшене – и все было бы совсем иначе, я не вел бы себя, как скотина, вынуждая ее делать то, чего она не могла.
Я каким-то шестым чувством понимал, что заставить ее выдавать эмоции может только какое-то моральное потрясение, что-то, выворачивающее ей мозги, а не ударные девайсы, пусть и самые тяжелые. Мне уже мало было причинять ей боль физическую, я захотел власти – абсолютной, полной, такой, как была у Олега над его японкой.
При воспоминании о том, как мой друг только поднимал правую бровь, а девушка уже знала, чего он хочет, и моментально это исполняла, сопровождая любое свое действие легким поклоном, у меня сводило все тело. Олег практически не разговаривал с ней – достаточно было жеста, взгляда, кивка головы. А ей, кажется, даже в голову не приходило, что можно возразить, отказаться исполнять его приказы. Она действительно переспала со мной, но, если честно, в этом плане оставила совершенно равнодушным – холодная, без эмоций. Вообще не Мари.
Но воспитать из Мари нечто подобное мне очень хотелось. Мне казалось, что вот тогда-то вообще бы все встало на свои места.
Теперь я понимаю, что с Мари этот план изначально был обречен – она намного сильнее меня характером, намного жестче, потому подавить ее мне не удалось бы ни за что – только совсем сломать, искалечить психику. Но в чем прикол сломанной игрушки?
Это я сейчас все понимаю, когда годы прошли, когда опыт в Теме стал богатым и разнообразным, а тогда… Мне казалось – ну, как это? Как это – нижняя не хочет подчиняться и делать то, что я сказал? Это неправильно. И я не мог понять, что Мари – мазохистка, ей не нужно ничего, кроме физической боли – вот там она королева. А все эти униженные позы, словесные оскорбления, пощечины, целование ботинок и принуждение к чему-то – нет, это ее не заводит, не приносит кайфа и, соответственно, не дает обратки мне. Но как же я этого хотел…
