В густой темноте, к которой никак не хотят привыкать мои глаза, я пытаюсь вырваться, кричу что-то, брыкаюсь, но добиваюсь лишь того, что руки сжимаются вокруг меня ещё крепче — оковы, которые не получается разорвать. У меня просто не хватитт сил.
Так и останусь бабочкой, пришпиленной иголкой к бархатному полотну. Меня накроют стеклом, повесят на стену и станут любоваться. А потом выбросят, как ненужный хлам, когда надоем.
— Отпусти, мне больно! — кричу, и только это заставляет остановиться моего мучителя.
Как долго меня несли? Где мы? Почему тут так темно?
И самое важное: откуда здесь Клим?
Наверное, именно так сходят с ума: резко и бесповоротно. Кажется, что всё с тобой хорошо, и разум твой в полном порядке, но всё вокруг летит в пропасть стремительно и неотвратно.
Вдруг загорается резкий свет, больно бьёт по глазам, и я жмурюсь, борясь с колющей острыми иглами болью в затылке. Тру веки, сглатываю вязкую слюну, пытаюсь понять, что со мной происходит, но ничего из этого не выходит — я решительно ни в чём не могу разобраться.
Кроме того, что совсем рядом со мной человек, которого я однажды потеряла навсегда.
— Открой глаза, Бабочка, — просит до вывернутой наизнанку души знакомый голос. — Посмотри на меня.
Сейчас в его тоне нет ни капли нежности или любви. Холодная сталь впивается в барабанные перепонки, рождает мириады мурашек, будто бы я неделю до этого пила, не просыхая.
— Открой. Глаза.
Он так убедительно делит фразу на отдельные слова, а голос становится ниже и холоднее. Как арктический холод, и я в его эпицентре совсем голая. С меня сняли кожу, выбросили на мороз, глупую.
Распахиваю глаза и вижу перед собой Клима. Это он — в этом не может быть сомнений, но и не он… на меня смотрят глаза абсолютно чужого человека — злые, полыхающие яростными пожарами сгоревшего дотла прошлого. Нашего общего прошлого.
— Клим… — выдыхаю и обнимаю себя за плечи, а он присаживается на стул, облокотившись на колени, и выжигает в моей душе дыру с рваными краями.
— Бабочка, — вторит, а я замечаю, в какую жёсткую линию сжаты его губы. На них ни тени улыбки, в них ни грамма мягкости.
— Что… что всё это значит? Документы — всего лишь повод?
— Ты всегда была умной, Бабочка, — левый краешек его губ слегка приподнимается, и губы складываются в подобие улыбки. Только лучше бы не делал этого, потому что так совсем страшно.
— А отец в курсе?
Хватаюсь за соломинку привычной реальности, чтобы не утонуть в этом безумии, а Клим молчит. Не собирается отвечать на мой вопрос, а я чувствую тошноту, плотным комом застрявшую в горле.
Клим застывает мраморным изваянием, сверлит меня взглядом, а я не выдерживаю напряжения, витающего в маленькой комнате и оседаю, не глядя, в кресло. Главное, на пол не рухнуть.
— Ты останешься здесь, — заявляет Клим, а я вздрагиваю, словно меня плёткой ударили поперёк спины. Даже боль будто бы почувствовала.
— Ты в своём уме? — выдавливаю из себя слова по капле, а Клим снова растягивает губы в своей новой полубезумной улыбке.
— Нет, Бабочка, давно уже забыл, что такое быть в своём уме, — разводит руками и откидывается на спинку кресла.
На нём простые джинсы и чёрная футболка, а ботинки начищены до блеска. Я помню, Клим всегда любил чистую обувь. Помню… как много я помню и как тяжело нести эту память на себе невыносимым грузом.
— Я не могу тут остаться. Ты с ума сошёл!
— Именно, сошёл, — кидается и резко подаётся вперёд. Будто огромный ядовитый змей, а я, отпрянув назад, вжимаюсь в мягкую спинку кресла. — Но вспомни, Бабочка, именно за эти проблески безумия ты и любила меня когда-то.
