Он не оборачивается на шум моих шагов и продолжает:
— Мне не нужны оправдания, — шипит сквозь зубы. — Мне нужен результат. Если мы потеряем и эту сделку, то я собственными руками сверну тебе шею. И мне за это ничего не будет. Твоя последняя прогулка будет в мусорном мешке. И ты знаешь, что я не шучу, — растирая бровь, дает возможность ответить, выслушивает и продолжает: — А мне плевать, что они не хотят продавать акции. Убеди. Можешь хоть руки вырвать, хоть дочурку Фадеева оприходовать.
Испуганно оборачиваюсь, смотрю на двух девушек, сидящих от нас за три столика, но никто не обращает на нас внимания, не вслушивается в слова, сказанные Германом. Посетители заняты или друг другом, или поглощением пищи.
Делаю три шага назад, не сводя взгляда с мужской спины, и сталкиваюсь с официантом:
— Ой, простите, пожалуйста, — помогаю поймать поднос. На мое счастье, там были лишь предметы сервировки. — Извините еще раз.
— Ничего страшного, — получаю вежливый ответ официанта. — Вас ожидают, — указывает подбородком на наш стол.
Поворачиваю голову и вижу Германа, он сидит вполоборота и машет мне рукой.
— Все! — со стуком откладывает телефон. — Обещаю, это последний звонок.
Смотрю на Германа: на лице нет раздражения и злости, лишь пульсирующая венка выдает. Мужские губы растягиваются в улыбке, но я больше не вижу обаяния, улыбка насквозь лживая. Насквозь.
Мы сохраняем молчание, официант расторопно расставляет блюда и меняет бокал с лимонадом.
— Спасибо, — хрипло благодарю, а сама молю бога, чтобы официант не уходил, не оставлял меня за одним столом с этим незнакомцем.
— У меня есть предложение. — Герман наклоняется и манит к себе пальцем. — Я подумал, что мы теряем время, — прислушиваюсь к заговорщическому шепоту, наблюдаю, как суетятся официанты, хостес провожает очередных гостей к соседнему столику. — Как ты относишься к тому, чтобы выходить замуж, нося под сердцем еще одного Милосердова? — Когда до меня доходит смысл слов, сказанных Германом, кажется, я подпрыгиваю на мягких подушках. — Ты хочешь ребенка, я хочу. Мы и так потеряли уже полгода. Ты могла бы быть кругленькой, как вот эта вазочка. Капризничать и гонять меня по ночам за... ну не знаю, что любят беременные. Селедку? Сгущенку? Клубнику? А может, и все вместе, я даже обещаю разделять любовь к твоим странным трапезам.
— Вряд ли какая беременная женщина захочет делиться селедкой, — скованно улыбаюсь.
— Я куплю тебе много селедки, очень много, — смеется и, чуть склонив голову, продолжает: — Возможно, мы не будем откладывать медовый месяц. Это же хорошая новость? Ты рада?
— Конечно.
— И я рад, что смог убедить партнера приложить чуть больше усилий в работе. За тебя, любимая, — поднимает бокал с водой. Отвечаю на тост.
Простой обед превращается в испытание. Поддерживая беседу, раз за разом прогоняю в голове невольно подслушанный разговор. И как ни стараюсь, не могу найти оправдания словам. В любом контексте они звучат угрозой. Не просто слова, брошенные сгоряча, а реальные, мерзкие угрозы.
Ссылаясь на головную боль, прошу вернуться домой, оставляя еду нетронутой.
Герман обращается к официанту, указывая сложить все в контейнеры, чтобы я могла пообедать позже, и заказывает мои любимые фрукты. Я же наблюдаю и понимаю, что никогда не знала этого мужчину. Он с легкостью меняет маски не хуже самого искусного лицедея. Делает это с легкостью, будто в нем уживаются сразу два человека.
