– Я твоя мама.
Первую ночь в роддоме я не спала. Молча смотрела на нее, отгороженная от всего мира полупрозрачной ширмой, и любовалась ее пальчиками – ровным рядком крошечных горошинок. Я отвернула краешек одеяла, провела пальцем по нежной коже. Она пошевелилась. Надо же, настоящая, живая. Вышла из моего тела. Пахнет мной.
Она отказывалась брать сосок, даже когда акушерка, стиснув мою грудь, словно гамбургер, сунула его ей прямо в рот. Мне сказали, нужно время. Акушерка предложила забрать малышку на ночь, но я отказалась: мне необходимо было смотреть на нее. Я плакала, не замечая слез. Слезинки упали ей на лицо, я вытерла их мизинцем и облизнула его. Меня так и тянуло попробовать на вкус эти пальчики, кончики ушек. Тело онемело от обезболивающих, а внутри все горело от окситоцина. Это чувство называют любовью, но я испытывала скорее восторг, словно при виде чуда. Я не думала о том, что будет, когда мы вернемся домой, не строила планов, как стану растить ее, меня не волновало, кем она вырастет. Мне просто хотелось быть с ней наедине, чувствовать каждое биение маленького сердца.
В глубине души я знала: этот момент больше не повторится.
1962
Этта включила воду, чтобы вымыть спутанную шевелюру Сесилии. Девочке уже исполнилось пять, и ее нечасто удавалось заставить причесаться.
– Наклонись назад, – велела Этта и резко дернула дочь за волосы. Она пригнула ее голову сильнее, так что лицо Сесилии оказалось прямо под струей холодной воды. Девочка пыталась глотнуть воздуха, сопротивлялась. Наконец ей удалось вырваться из костлявых пальцев. Она с трудом перевела дыхание, не понимая, что происходит. Этта с непроницаемым лицом смотрела на нее. Сесилия поняла, что мать с ней не закончила.
Этта схватила ее за уши и вновь сунула под кран. Вода залилась в рот и ноздри. Сесилия начала терять сознание.
Этта отпустила ее, выдернула затычку из ванны и ушла.
Во время борьбы Сесилия обкакалась. Она так и сидела в ванне, дрожащая, грязная и мокрая, пока не уснула.
Когда она проснулась, Этта уже легла спать, а Генри смотрел телевизор в гостиной и ужинал разогретым ростбифом.
Сесилия накинула на плечи полотенце и спустилась вниз. Не переставая жевать, Генри поинтересовался, почему она не в постели, ведь уже почти полночь. Сесилия ответила, что описалась.
Генри помрачнел. Он взял девочку на руки и отнес к Этте. От нее дурно пахло, но отчим ни словом об этом не обмолвился.
– Дорогая, – ласково потряс он жену за плечо, – ты не могла бы сменить Сесилии белье? Она описалась.
Сесилия затаила дыхание.
Этта крепко взяла дочь за руку, отвела в детскую, натянула на нее ночную рубашку и усадила на кровать. С замиранием сердца Сесилия слушала, как на лестнице стихают шаги отчима. Она всегда прислушивалась к его шагам – в присутствии Генри настроение матери моментально менялось.
Не вымолвив ни слова, Этта вышла из комнаты.
Сесилия поняла – солгав, она поступила правильно: то, что произошло, должно остаться между ней и матерью.
В течение следующих нескольких лет Сесилия замечала у Этты симптомы «нервного расстройства». Иногда она без объяснений не пускала дочь домой после школы: двери оказывались заперты, шторы задернуты, изнутри доносились звуки радио или шум воды из-под крана. Тогда Сесилия шла на Мейн-стрит и бродила по магазинам, разглядывая вещи, которые ее мать когда-то любила, но уже давно не покупала, например душистое мыло или шоколад с мятным вкусом.
