Одно только омрачало это – гуси. Как же я их боялась! У каждого двора стая, и стоит пройти мимо, уже слышишь шипение, и гусак с расправленными крыльями бросается в атаку. Сначала я убегала, визжа, как ребёнок, а потом стала ходить с прутом. Не потому, что хотелось бить, просто защищалась. Но даже это теперь вспоминаю с улыбкой. Всё было как-то по-домашнему, даже эти дурацкие гуси.
Жила я тогда хорошо. Даже не верится теперь. До сих пор вспоминаю Гаю с благодарностью. Она ведь не просто приютила, она меня отогрела, отлюбила за годы одиночества. И я старалась быть полезной. Деньги почти не тратила, только на чай, мыло, да сигареты. Остальное складывала. А когда уезжала в город, всегда что-то привозила для неё: ведро, полотенце, тарелки, постельное бельё. Хоть как-то хотелось отплатить за доброту и заботу. Телевизора у неё не было, и я много читала, всё свободное время с книгой.
Шёл последний год. И вот тогда мне, как ударнику производства, предложили перевестись работать на крупный швейный комбинат в городе. Это было по тем временам что-то вроде награды. Почти сто километров от колонии. Для меня это казалось началом новой жизни. Я ехала туда как в мир, как к свету, как к себе!
С бабушкой прощалась как с самой близкой, родной. Вечером перед отъездом сидели за столом, пили чай и держались за руки. Я боялась расплакаться, потому что знала, что она увидит и тоже расплачется. И она мне тогда сказала:
– Помни, Аринушка, всякое в жизни будет. Но не забывай: «Хоть худо живём, да свой хлеб жуём». Иди ровной дорожкой. Выбери правильный путь. Что надо для жизни сама добывай, не жди, не проси, не клянчи. Пусть трудно будет, пусть через тернии, но сама! Потому что иначе, опять вернёшься туда, где нет ни реки, ни гор, ни доброй старушки, что гладит тебя по голове.
Я поняла её. Тогда, может, и не до конца, но сердцем поняла, что свой хлеб – это не про еду. И решила, что буду стараться жить по-честному, по-своему.
Арина замолчала. Тихо встала, подошла к окну и долго смотрела в серое весеннее небо. Мария не спрашивала ничего, просто слушала тишину, в которой звенела чужая судьба. Арине казалось, что там, за облаками, её Гая, с тем же добрым взглядом, улыбается ей и молчит, как тогда, в их последний вечер.
Вернувшись на кровать, даже не глядя на соседок, Арина, словно боясь, что не успеет выговориться, продолжила свою нерадостную, но важную для неё историю. Голос был ровный, сдержанный, но внутри этого спокойствия чувствовалась дрожь, как будто всё то, что она носила в себе долгие годы, требовало выхода. И она уже не могла, да и не хотела больше молчать.
– Приняли меня тогда в швейный цех, – начала она, пристроившись на подушке. – В общежитии выделили койку в пятиместной комнате. Все были такие же, как и я – досрочно освобождённые, зэчки, из разных бригад, но всё из одной колонии. С нормальными девчонками нас, конечно, не селили; у нас на лбу будто бы клеймо было, невидимое, но читаемое. Мы пятеро держались вместе, как стая, поддерживали друг друга, ведь никому больше мы были не нужны?!
Утром вместе ходили на работу, ещё до рассвета, когда город только-только начинал просыпаться, и возвращались тоже гурьбой, уже в темноте, когда улицы становились пустыннее, а на душу накатывало одиночество. Первое время никуда не ходили, сидели в комнате, затаившись. Нас так напугали! Мол, оступишься хоть раз, рецидив, и считай, до свидания и второго шанса не будет. Мы слушались, сидели по углам, уткнувшись, кто в телевизор, кто в карты, а я в книги.
