У каждой свое эхо - страница 14

Она замолчала. В темноте лицо было едва различимо, но чувствовалось, как сжались губы, как дёрнулась скула. В полумраке комнаты повисла тишина, горькая, как крепкий чай.

– Давайте спать, – наконец сказала Арина, чуть охрипшим голосом.

– Спокойной ночи, – тихо откликнулась Мария.

На следующее утро, после неспешного завтрака, женщины, по-прежнему немного усталые, но уже чувствуя между собой особую близость, сели каждая на свою койку. День начинался спокойно, свет в палате был мягкий, и тишина будто сама подталкивала к продолжению откровений.

– До обеда свободны, продолжим? – поджав под себя ноги и сев по-турецки, предложила Арина, слегка улыбаясь.

– Давай, – с готовностью кивнула Мария, подложив под спину подушку, чтобы устроиться поудобнее. Она уже знала: рассказ будет непростым.

Арина даже не делала паузы, будто ждала этого момента.

– Всего через два года, за хорошее поведение и ударный труд, мне изменили меру пресечения! – сказала она без колебаний, как будто вспоминала не себя, а кого-то другого, чья история была ей слишком хорошо знакома. – Перевели из колонии на поселение. Работать продолжала в том же цеху, в той же бригаде, те же машины, те же руки, те же лица, но свободы стало немного больше! Я сняла комнату в посёлке, недалеко от колонии, у старушки с добрыми глазами. Каждое утро шла пешком на работу, а вечером снова в свою крохотную коморку. В выходной могла уехать в город, главное – не забыть отметиться у участкового: утром и вечером, без опозданий. Такая вот свобода по расписанию, но тогда мне и это казалось праздником.

Бабушка, у которой я жила, была удивительной! Совсем меня не напрягала, не контролировала, не докучала расспросами. Я убиралась только у себя, а она всё остальное тянула сама. Маленький огород, корова, куры и гуси; вот и вся её жизнь. Но как ловко, и уверенно она справлялась, и ещё меня подкармливала. Варила вкусные каши, пекла пироги, жарила картошку с луком. Говорила: «Ты худая, как соломина, тебя хоть к венику привязывай, а то улетишь». А ещё у неё было такое выражение: «Как хлеба край, так и под елью рай; а хлеба ни куска, так и в тереме тоска».

Я помню, как сидели у неё за столом, ели молочную лапшу, и мне казалось, что вот она нормальная жизнь, без решёток, без унижения, без боли. Простая, домашняя, с запахом навоза и выпечки, но такая настоящая!

Бабушка Гая (так её звали) рассказывала, что её имя древнеславянское и означает «подвижная». И ведь правда, ей было уже за семьдесят, а она двигалась быстрее и проворнее меня. В ней была сила не телесная, а какая-то внутренняя, как у старого дерева, которое всё пережило: и снег, и ветер, и сушь. Она жалела меня, хотя и не показывала этого напрямую. Просто вздыхала, когда думала, что я не слышу, и говорила: «Кто нужды не видел, и счастья не знает». Я тогда не до конца понимала её поговорки, а они у неё были на все случаи жизни, но теперь, – сглотнула Арина, – теперь знаю. Это счастье сидеть на речке, греть руки о кружку чая и не бояться, что крик или приказ сорвётся с небес.

А природа! Боже, какой это был контраст после колонии. Я ведь два года видела только небо через решётку, только голую землю за колючкой. А здесь выходила из дома и сразу шла к реке. Садилась на берег, поджимала под себя ноги и просто смотрела. Вода текла неспешно, обволакивая камни, отражая густой лес, что тянулся вдоль притока. За лесом стояли великаны горы, каменные стены, будто кто-то сложил их аккуратно в ряд. Я смотрела на них, и мне казалось, что они хранят тайны всех женщин, что когда-либо плакали у этой воды. И я среди них. Смотрела и чувствовала, как уходит боль, как душа медленно, по капле, освобождается от черноты.