– Ну и что мы здесь имеем? – певучим голосом промолвил толстяк и попытался подняться с кресла, но не смог. – Хотя… – он вскинул правую руку, по смуглому лицу пробежала судорога. – И так все ясно… Кишмя кишит темная энергия. Очень плотные сгустки ее, – колдун поежился, тяжело прерывисто задышал. – Надо почистить квартиру. Срочно.
«Он это всем говорит?» – подумал Грибоедов, разглядывая оберег на серебряной цепочке поверх черной рубахи.
– Что же вы молчите? – колдун нахмурился.– Вас, кажется, беспокоит какой-то господин? Ведь так? – и настороженно покосился на щель между стеной и шкафом.
– Неужели вы ничего не слышите? – Грибоедов, откинувшись на спинке стула и скрестив руки на груди, пристально посмотрел на колдуна.
Толстяк, наклонив голову, прислушался. За дверью подвывали, словно просясь в комнату. Глаза толстяка округлились, нижняя челюсть отвисла.
– Ах, вот вы о чем, – толстяк усмехнулся, заколыхался в кресле. – Забавно… И вы хотите, чтобы я… – колдун изумленно взглянул на Алексея Михайловича.
Грибоедов молча кивнул.
– Ну, знаете ли… – толстяк, криво усмехнувшись, покачал головой. Пасмурный взгляд опять метнулся в угол. – Я колдун высшей категории, а вы меня суете в какой-то… – он выругался, и за дверью обиженно рявкнул У.
Колдун негромко возмущался, похлопывая себя по ляжкам, причмокивая, взмахивая руками. Но не ушел. Сошлись на тройном тарифе.
Медленно пересчитав деньги, колдун спрятал их во внутреннем кармане засаленного пиджака, надул щеки, схватил за ручку потертый саквояж, который тихо звякнул, и потащился с ним в уборную, вздыхая и что-то бурча.
– Ждите, – сказал он и закрылся на щеколду.
Грибоедов вернулся в комнату, заметался по ней. Потом выскочил в коридор. Там стал кружиться. Опять нырнул в комнату. И все слушал, прислушивался. Было тихо-тихо. Наверно, колдун перекрыл воду и теперь ворожит, зачищает.
– Как это глупо, – обхватив голову, простонал Грибоедов. Рухнул в кресло и уставился в угол, на щель между стеной и шкафом.
Из уборной просочился сердитый шепот и запах ладана. А потом квартира наполнилась заунывным пением. Алексей Михайлович заворожено застыл в дверном проеме между комнатой и коридором. Внезапно пение оборвалось. Опять уколола тишина. А вдруг все образуется?
Грибоедов подкрался к уборной. Наклонившись, прижал ухо к двери. За ней ни звука. Как будто в уборной никого: ни колдуна, ни тем более У. Алексей Михайлович выпрямился, кашлянул и робко постучал в дверь. Все та же тишина. Грибоедов постучал настойчивей. За дверью завозились, зашуршали.
– Как там? – сдавленным голосом спросил Грибоедов.
В уборной недовольно, монотонно забубнили, отчитывая кого-то, стыдя.
Пасмурный голос осекся. Опять нахлынуло тяжелое безмолвие. Оно длилось и длилось. Это невыносимо. Что там происходит? Не выдержав, Грибоедов занес кулак над дверью. И вдруг тишину разорвал оглушительный рев. В ушах зазвенело. Грибоедов отскочил от двери, прикрыв голову руками. Дверь распахнулась, из уборной хлестнула темная волна. Она врезалась в стену и поползла по белым рифленым обоям.
Потом вывалился колдун. Он уперся лбом в стену, что напротив уборной, и громко, с присвистом дыша, зашарил по стене руками, ища выход. Не нашел. Обернулся и жалко простонал. По перекошенному лицу стекает жижа. Цепочка – на ухе; серьгой свисает оберег. Губы мелко трясутся. Глаза выкатились, побелели. Разметав руки в стороны и прижавшись спиной к стене, точно готовясь к расстрелу, колдун прошептал ошалело:
