Грибоедов застыл в дверном проеме. Настя, поджав под себя ноги, сидела на полу среди расшвырянных листов романа и покачивалась, закрыв лицо ладонями. Словно кто-то наотмашь ударил ее.
– Что с тобой? – Грибоедов кашлянул, машинально вытирая мокрые руки о майку.
– Зачем? Скажи, зачем? – провыла Настя, раскачиваясь.
– Что-то не так? – он шагнул к ней.
– Не так?! – она сгребла листы и швырнула их в него. – Как ты мог? Как ты посмел? – она взмахнула кулачками над разметанной рукописью.
– Это неразумение… неумение…, – путано пробубнил Грибоедов, дрожащими руками подбирая листы.
– Ты даже имя мое не изменил. Я доверяла тебе, а ты…
– Зря ты так… – прошелестел Грибоедов, вызволяя страницу из щели между стеной и шкафом.
– Я думала, что ты … – Настя задохнулась, взмахнула кулачками и выкрикнула навзрыд.– А ты… ты, оказывается, меня просто использовал…
И тогда Грибоедов подскочил к Насте и, потрясая романом, заговорил горячо, торопливо. Его словно прорвало. Но он не слышал сам себя, – в коридоре разошелся У, то ли перебивая, то ли вторя Алексею Михайловичу. И казалось, что это сам Грибоедов ревет и воет.
Настя замерла, испуганно глядя на Грибоедова. Вдруг она вскочила с пола и кинулась вон из комнаты… Грохнула входная дверь.
Как только Настя ушла, У стал успокаиваться, замолкать. На журнальном столике ждала бутылка водки – плоская и приземистая. Рядом со стеклянной фляжкой – бокал на тонкой длиной ножке и с пятном розовой помады на кромке. Плеснул в бокал, выпил залпом, крякнул, поморщился. Опять налил и опустошил бокал в два захода, подбирая с пола последние страницы. Перед глазами всплыло перекошенное, заплаканное лицо, уши резанул жалкий, злой голос… Грибоедов передернулся. Да. Промашка вышла. В уборной с укором вздохнул У. Грибоедов потерянно бродил по комнате, шелестя романом. И вот Настя потускнела и пропала, ее голос захлебнулся в шуме У, который убаюкивал, покачивал Алексея Михайловича… Ничего. И без Насти проживем как-нибудь. Будут и другие читатели.
И вдруг Грибоедов увидел, что текст затуманивается, мутнеет. Слово за словом, строчка за строчкой меркли, стирались, пропадали в белой пелене. И все это под воркование У. Он воровато слизывал абзац за абзацем. Взгляд Грибоедова испуганно заметался по рукописи.
«Настя умела неприятно удивить. С милой улыбкой она говорила гадости, испытывая его терпение: как далеко он позволит ей зайти? Он быстро ей наскучил. И чтобы оживить отношения, она превратилась в подобие призрака: появлялась, когда…» Не успел дочитать, – фраза исчезла в молоке тумана. Грибоедов тихо простонал и рванулся к другой странице.
«Глядя на водопроводчика, этого любителя серебряного века, который лязгал цитатами, он вдруг понял, что ничем не отличается от него. И тогда ледяная волна…» Снова – обрыв, провал.
Судорожно перелистал, вцепился взглядом в:
«Он решил написать роман о графомане, который в свою очередь тоже обдумывает роман о графомане, который…»
И все. И дальше пустота. Тошнотворно белая бумажная кипа, подрагивающая в руках.
Грибоедов отшвырнул листы и метнулся к столику. Плеснул из стеклянной фляги в бокал, опрокинул в рот. Кашлянул. Поставил бокал на журнальный столик и увидел, что в бокале по-прежнему топчется водка, как будто Грибоедов не притрагивался к бокалу. Пришлось выпить. Но ничего не изменилось: в бокале – все та же водка. Он опять выпил. Так продолжалось до тех пор, пока в бутылке-фляжке не осталось ни капли.
