У меня с пьянчугами хлопот немного. Папа научил: они ранимые как черти, а нервные вдвойне, и, если их против шерсти не гладить, на уши не ставить, договориться с ними можно как ни с кем другим на свете. Ругать пьянчугу никогда не следует, говорил папа, бедняга уже и так сам себя наругал до слез. И пистолетом ему не надо грозить, и замахиваться на него не надо – он решит, что его жизнь в опасности, и отреагирует как положено.
Поэтому я просто ходил по городу, мягкий и дружелюбный, и, когда мог, вел парня домой, а не в тюрьму, и никого не мучил, да и сам не мучился. Но это же куча времени. В полдень я вышел патрулировать и до одиннадцати вечера даже кофе выпить не останавливался. А потом около полуночи, когда и смена у меня давно закончилась, мне досталось одно из тех спецзаданий, к которым меня вечно привлекал шериф Мейплз.
Трубопроводчик-мексиканец обкурился марихуаны и до смерти зарезал другого мексиканца. Когда его брали, парни над ним поработали на славу, и теперь, с клевером и прочим, мексиканец совершенно озверел. Его удалось загнать в одну из «тихих» камер, но он так буянил, что было ясно: либо камеру разнесет, либо сам при этом гикнется.
– Нам с чокнутым мексом не справиться как положено, – пробурчал шериф Боб. – Тем паче с убийством. Если не ошибаюсь, какому-нибудь крючкотвору хватит, чтоб впаять нам «третью степень»[2].
– Посмотрим, что тут можно сделать, – сказал я.
Я спустился в камеру, пробыл там три часа – и ни минуты зря не терял. Не успел я и дверь захлопнуть за собой, как мекс на меня кинулся. Я перехватил ему руки и придержал, а он бился и ревел; потом я отпустил, и он снова кинулся. Я опять его поймал – и опять отпустил. Так и шло.
Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил – и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.
В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности.
А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.
Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я – на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу – а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.
Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз – и изумленно покачал головой:
– Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?
– Просто улыбаться надо, – сказал я. – Вот и весь ответ.
– Да ну? Иди ты, – протянул он.
– Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.
Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.
– Шучу, Боб, – сказал я.
Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.
