В деревне о браке Виктории и Клауса говорили немного, да и то шёпотом, словно боялись спугнуть и без того хрупкое подобие семейного счастья.
«Виктория, конечно, женщина видная, но Клаусу, мне кажется, нужна была хозяйка в дом, а не жена по любви», – судачила старая фрау Шмидт, сидя на завалинке и лузгая семечки. Другие, более наблюдательные, замечали: «Видела я их как-то на ярмарке. Шли рядом, как чужие. Ни словом не перемолвятся, ни взглядом не обменяются». Шептались и о том, что Клаус долго не соглашался на этот брак. «Бедная Виктория! Думала, хоть в Клаусе опору найдёт, а он только землю её и любит», – сочувствовала ей сердобольная Гретхен.
Все эти перешёптывания и пересуды складывались в гнетущую картину, словно колючая проволока, опутывающая дом Груберов. Никто не говорил об этом открыто, но каждый чувствовал: между Викторией и Клаусом зияет пропасть. «Клаусу нужна была ферма, а не жена», – бросали украдкой. Сочувствие к Виктории смешивалось с брезгливостью по отношению к Клаусу, а общая атмосфера напоминала скорее предгрозовую тишину, чем семейный очаг. И даже самые пессимистично настроенные жители Хинтеркайфека понимали, что такой брак добром не кончится.
Всего через несколько томительных недель после свадьбы Клаус Бриэль, словно почувствовав себя пленником в золотой клетке, к удивлению и пересудам всего Хинтеркайфека, внезапно покинул ферму и вернулся к своим родителям в скромный посёлок Лак в районе Нойбург-Шробенхаузен. Официально причина его отъезда так и не была озвучена, окутанная туманными намёками и недомолвками. Однако за завесой молчания кипели страсти и множились версии.
Одни шептались, что причиной послужила невыносимая атмосфера в доме Груберов, где суровый и властный Андреас, отец Виктории, держал всех домочадцев в ежовых рукавицах, а Клаус, привыкший к большей свободе, чувствовал себя подавленным и униженным. Другие утверждали, что причиной стал банальный конфликт с Викторией, чьи взгляды на жизнь и ведение хозяйства оказались совершенно несовместимы с его собственными.
Говорили, что их брак дал трещину практически сразу, как лёд под весенним солнцем. Ссоры между Викторией и Клаусом сотрясали тишину Хинтеркайфека, иные слышали крики даже за околицей. «Виктория голосила, как по покойнику», – шептала старая вдова Зайлер, живущая по соседству, – «а Клаус рычал, как зверь в клетке».
Немногочисленные свидетели этих ссор замечали в глазах Виктории не только слёзы обиды и разочарования, но и какой-то затаённый страх, словно она боялась не только мужа, но и чего-то большего. А в глазах Клауса плескалось не просто раздражение, а откровенное отвращение, словно Виктория была для него не женой, а обузой. «Видно, он женился на ней не по любви, – качала головой фрау Миллер, – а только из-за земли. А теперь вот вымещает злобу».
Другие добавляли, что видели, как Клаус после ссор уходил в лес и долго бродил там, словно искал утешения в одиночестве. Но что он искал на самом деле, оставалось только гадать.
Была и третья версия, самая грязная и непристойная, о которой говорили вполголоса, за плотно закрытыми ставнями. Она касалась Андреаса и его отношений с дочерью Викторией. Шептались, что между отцом и дочерью существовала связь, от которой стыла кровь в жилах, выходящая далеко за рамки обычных родственных чувств. «Уж больно он к ней ластится, старый кобель,
