Михеичу, конечно, все равно. Ну правда, куда ему лошадь с такими-то кочергами? А вот я пусть и с одной левой, но еще ого-го. На лошади так точно смогу. У меня же стопа в протезе подвижная.
В ноге. Когда я уже привыкну? Может, и никогда. Тем более теперь, когда с Михеичем такая ерунда получилась. Главное, молчал до последнего, а тут нá тебе – Литва. Они, оказывается, в какой-то крутой программе участвовали. Вроде как беженцы. И им вот такое предложили. Естественно, они уедут! Им же там жилье дают, считай, за просто так! А маме Лёхиной работу. Понятно, она же у них универсальный солдат. Ну, программист. А самого Лёху дальше протезировать будут, как он сам сказал – до последнего. Я так понял, это значит до тех пор, пока он сам не перестанет понимать, где у него руки, а где протезы.
Не знаю, может, для него это и правда хорошо. Лёха говорил, что точно. Фотки какие-то показывал, улыбался. А потом, когда они с мамой в машину садились, я понял, что все эти его улыбки… Он сам в них не верил! И в Литву эту тоже.
У Михеича просто такие глаза были… Грустные и еще какие-то. Как будто ему очень страшно. Хоть он и корчил из себя эдакого… типа, ему все нипочем и вообще – видал он эту нашу больницу и нас в том числе. А сам именно на нас и смотрел!
А мы на него – через окно. И через дождь этот. Не сильный, потому что Михеича даже со второго этажа было отлично видно со всеми его рожами. Но я все равно чувствовал, как мой желудок – бамц-бамц – те капли отфутболивает. Мне было тяжело – просто ужас как – сидеть на нашем подоконнике и спокойно махать Михеичу рукой, когда на самом деле внутри у меня все взрывалось. Но я терпел, и махал, и старался не дышать, чтобы случайно не крикнуть: «Стой! Куда ты? Там же опасно!»
Вот такое у меня было чувство, как будто мы втроем остаемся в тылу, в безопасности, а Михеич уходит на войну. Уходит от нас навсегда.
Наверное, я бы даже заплакал, если бы мог. Ну а как еще провожать человека в никуда? Но я не смог. А Димыч вдруг врезал мне кулаком по плечу и бодро сказал:
– Ну-с, первый пошел. Кто следующий?
И они с Тишкой оба на меня уставились. А Тихоня еще с таким видом, как будто я в какой-то круиз собираюсь. Чуть ли не с завистью.
А сам, главное, сразу за Лёхой вылетел. Вот прямо на следующий день. А потом и Димыч следом. Только не в Чернигов, а в Харьков, оказывается. Там у его папы какой-то очередной бизнес наметился.
Чудеса, да? Только что они были, а тут раз – и всё, тишь да гладь в палате. Так странно. А еще хуже то, что я совсем не удивился. Для меня теперь такое – почти что норма. Вот это «был да сплыл». И то, что я один остался.
Один в опустевшем тылу. Помню, я лежал и пытался вспомнить, когда я так привязался ко всему. К этому госпиталю, к пацанам. Как будто мы и правда были семьей (ха-ха, семейкой уродцев), а зеленые стены в палате – нашим домом. Здесь мы были на своих местах – во всей этой непонятной реальности. А все остальное – то, что снаружи: деревья, и дождь, и многое другое за окном – вот это было уже нереально. И дико пугало.
Потом новенького привезли. Худющий весь. И выражение такое в глазах, как печать на лбу: двойная ампутация. Макс, кажется. Я сначала возмутился – почему сразу ко мне? И на Михеича кровать в придачу! Что, других палат мало? А потом вспомнил, что да – острый дефицит. Богдан Тамирович вчера только маме жаловался, мол, это не лечебный блок, а какой-то фабричный конвейер. Одних увезли – других привезли. И еще про то, что мест не хватает.
