Погиб бесспорный талант. Кирилл писал. Писал стихи, рассказы, пьесы. Пьесы реалистические, фантастические, марсианские и африканские. Поэзию он любил страстно. В отличие от меня, он уже понимал Блока, Северянина, Пастернака, Хлебникова, Санникова, а я еще весь был в Пушкине, Лермонтове, Некрасове. Его читателями были возлюбленная, а позже жена Ирочка Златоустова и я.
Мы уже были взрослые, восемнадцатилетние, и работали в костромском ТЮЗе, который и основала группа молодежи под руководством режиссера костромского театра Николая Александровича Овсянникова. Какое было счастливое время! Нет, мы все жили бедно, но влюбленность в театр, увлечение спортом, Волга и конечно же буйство молодых сил делали нас счастливыми. Кирилл был хорошим артистом – целиком художественная натура. Ирочка Златоустова, вдова Кирилла, тоже участница костромского ТЮЗа, стала хорошей актрисой и чтецом, главным образом, чтецом. И к тому же отличным. Недаром вывешивались персональные афиши ее чтецких вечеров. Я не видел Иру несколько лет, она живет в Ленинграде, там же и их сын Саша, родившийся за год до войны. Видел его только совсем юным, а потом потерял из виду. Знаю, что хороший ученый. В последнюю нашу встречу с Ириной Владимировной в Ленинграде я попросил у нее стихотворение Кирилла, и она передала мне военное письмо, разрешив напечатать стихи из этого, может быть, последнего письма Кирилла. Оно помечено 5 июня 1942 года.
В час весенних обновленных пятен
В мягких лапках бархатной лозы
По-особенному дорог и понятен
Милых писем ласковый язык.
Я читаю: любишь, беспокоясь,
Осторожно чувства бережешь.
Каждой букве стягиваешь пояс,
Чтобы в строчках я не видел дрожь.
Дорогая, не волнуйся очень,
Жди меня! Покрепче жди и верь:
Я пройду туманы этой ночи,
Постучусь в твою родную дверь.
Чувствую: в ресницах темных кроясь,
У тебя сейчас сквозит слеза, —
Я приду и сразу успокоюсь,
Заглянув в глубокие глаза.
И опять все потечет, как раньше:
Вечер… Волги ясное лицо…
Снова месяц – ветреный обманщик —
Будет видеть губы и крыльцо…
А пока… пока я получаю
От тебя заветное письмо,
Облака задумчиво качают
Лиловато-розовой тесьмой.
И святую ненависть подъемля,
Я иду сквозь вечер голубой
За тебя, за Сашу, и за землю,
И за Волгу в свой последний бой!
Ты пойми и отнесись как надо
К этим строчкам. И когда-нибудь
В переплетах дремлющего сада
Мы с тобой помянем эту жуть.
Даже если страшной телеграммой
Оборвется белая тесьма,
Ты узнаешь апофеоз драмы
Из официального письма…
Сердце злым отчаяньем не трогай,
Не порежь об лезвие потерь!
Привыкай к плохому понемногу
И совсем… и до конца не верь!
Подожди! Ведь мы так долго ждали!
На войне всегда не без чудес —
Может быть, еще поднимут дали
Дымчатые полосы завес?
И опять все потечет, как раньше:
Поцелуи, милое лицо!
А судьба? Судьба простой шарманщик:
Попугай… билетики… кольцо…
Попугай вытянул трагический билет: Кирилл Пржевуский был расстрелян в воздухе немцами, когда наши неудачно выбросили десант под Элистой.
Я никогда не бывал в тех краях. Говорят – унылая степь. Много, очень много лет спустя я поехал в Астрахань. Мы прошли Волгоград, Черный Яр… Вечерело. Вдруг я почувствовал себя нехорошо, внутри начала расти тревога. Казалось, теплоход движется под гору. Река наклонилась, и он спускается куда-то вниз, в пропасть. Сумерки стали сгущаться с неестественной быстротой. Все темней и темней, тревожней и тревожней. Может быть, у меня начинается очередной спазм сосудов сердца?.. А откуда эта тревога и в ушах – как будто далеко бьет канонада?
