– Возможно, папенька, – при этом слове старый князь нахмурился, – вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.
– Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? – заключил Андрей Петрович.
– Да, отец.
– Печально, Петр Андреевич, весьма печально, – задумчиво протянул старый князь.
– Разрешите узнать причину постигшей вас печали, – произнес Петр Андреевич.
– Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, – отвечал старый князь, – однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.
– Позвольте полюбопытствовать, какое? – с наигранным недоумением спросил молодой князь.
– Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, – сказал старый князь.
– Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу – если речь идет не о войне, разумеется? – возразил Петр Андреевич.
– Все верно, – кивнул старик, – я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.
– В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, – произнес молодой князь.
– Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, – строго ответил Суздальский. – Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.
– Отчего же?
– Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.
– Но, отец, этот человек – один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, – вступился за друга Петр Андреевич, – а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.
– Но он не дворянин, – отрезал старый князь, – и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения – я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, – и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.
– Нет, отец, – вспыхнул Петр Андреевич, – здесь вы не правы. Я покажу обществу блестящего, умнейшего, образованнейшего человека. И я докажу свету, что мир не единственным дворянством дышит!
– Ты потерпишь неудачу.
– Вот и посмотрим! – дерзко заявил молодой князь. – Я готов бросить вызов нашему обществу.
– Ты готов удовлетворять свои амбиции, – уточнил Суздальский. – А Герман? О нем ты подумал? Его чувства ты учел? Что будет с этим молодым человеком, если я окажусь прав, если общество раздавит его, надругается над его нежными чувствами? – Каждый вопрос старого князя эхом отдавался в столовой, и каждое слово его словно гроза обрушивалось на Петра Андреевича.
– Больше всего на свете Герман хочет доказать свету, что он достоин его, – холодно ответил молодой князь.
– Свету бессмысленно что-либо доказывать, – медленно произнес Андрей Петрович, обретя былое спокойствие. – Свет совершенно не заботят личные качества человека, его достижения, ум – все это на втором плане. На первом месте стоят происхождение и состояние человека – так всегда было и всегда будет. Забудь о мысли представить его свету.
– Отец, вы ошибаетесь, и я вам это докажу, – процедил сквозь зубы Петр Андреевич.
– Мне тоже ничего не нужно доказывать, Петр Андреевич, – произнес старый князь, – я восемьдесят лет прожил на свете, и восемьдесят лет я прожил в свете. Поверь же мне: я знаю его вдоль и поперек. Твои стремления похвальны. Но предупреждаю тебя: они не принесут твоему другу ничего, кроме горя, отчаяния и унижения, а тебе достанутся разочарование и чувство вины. И молись Богу, чтобы ошибка твоя не привела к непоправимым последствиям. Рана, которую Герман получит, оказавшись лицом к лицу с этим светом, уничтожит его целиком. Ты потеряешь своего друга.
