– Сияние сильнее тьмы, – завывает пациент, размахивая Библией, – Бог наш судья, покайтесь во грехе, нужно каяться!
Он кидается ко мне, и я вскрикиваю от ужаса.
Два санитара – за секунду до того, как сумасшедший бы вцепился в меня, – хватают его под руки. Пациент отбивается, держится за железную спинку кровати – она со скрежетом движется следом. Парень воет, как дикое животное. Санитары отрывают его около минуты.
Виктор закрывает меня собой. Клык в панике спасает мышей. Кальвадос помогает санитарам, и втроем они утаскивают парня за дверь.
– В палату шестьдесят шесть! – кричит кто-то в коридоре.
Я подбираю с пола Библию. На первой странице обнаруживаю надпись карандашом:
«Если твой глаз соблазняет вершить справедливость, то избавься от него, ибо не ты создал божье творение, не тебе его и судить».
– Ты цела? – раздается знакомый голос у двери: высокий, интеллигентный и взволнованный.
Адриан останавливается передо мной, с улыбкой осматривает Библию. В его руке смычок.
– Все в порядке, – киваю я.
– Я тоже живой. Спасибо, что спросил, – ерничает Виктор.
– Извини, я тебя не заметил. Думал, что Эмилия спала здесь одна, а Артур нырнул в палату и напугал ее. Он – тяжелый случай. По словам отца, безнадежен. Однако я не теряю надежды.
– Надежды? Он Судного дня тут ждет, – ругается Виктор. – Твоих рук дело?
– Разве я похож на человека, который ждет Судного дня? – вопросительно моргает Адриан.
– Не знаю, кто и чего ждет, но половина клиники шепчется об искуплении грехов и носится с религиозной символикой.
Я дергаю Виктора за рукав. Его грубый тон по отношению к Адриану меня удивляет.
– В клинике проповедую не только я, – мягко замечает священник и прочищает горло, а потом обращается ко мне: – Эмилия, я слышал о случившемся днем и… – Он засматривается, по-видимому, на мою потекшую тушь. – Возможно, тебе нужна помощь?
– Встретила старого знакомого, – вздыхаю я и, дотронувшись до плеча парня, говорю: – Спасибо за беспокойство.
Рука Адриана каменеет от моего прикосновения. Я замечаю волнение в глазах парня. Будто я его обожгла.
– Сколько часов назад я просил тебя зайти? – восклицает еще один мужчина, врываясь в палату.
Он с сигаретой, в белом халате, накинутом поверх дорогого черного костюма. Высокий. Плечистый. Но какой-то изможденный человек. Адриан оборачивается и с легкой улыбкой смотрит на него. Они оба молча глядят друг на друга. Возникает чувство, будто они ведут сейчас бурный диалог, немой язык которого доступен избранным. И они общаются, давая нам с Виктором время понервничать. Видно, что так общаться они могут до бесконечности.
Только пепел, наросший на кончике сигареты мужчины в возрасте, возвращает всех к жизни, когда врачу приходится искать, куда его стряхнуть. И он вновь возмущается:
– Шесть часов, Адриан. Шесть! Собственный сын заявляется в клинику и не заходит поздороваться. Я пишу ему сообщения, посылаю записочки через медсестер. «Иди сюда, твою мать!» – пишу я, а он шарахается по мышиным палатам вместе с… – Мужчина замечает меня и замолкает. – Проснулась? Великолепно. Ион Крецу. Это я. – Он трясет мою руку так сильно, что у меня извилины в мозгах перемешиваются. – Не рад знакомству! Я. Не. Рад. Я, значит, по великой доброте пускаю их в клинику, а они разносят мне палаты.
– Ион, угомонись, мы ведь все обсудили, – перебивает Виктор.
– А ты молчи! – Врач тычет в него пальцем. – Мало того, что разгуливаешь по моим владениям, не лечишься от шизофрении, так еще и таких же чокнутых, как сам, приводишь. – Палец совершает вращательное движение. – А мне хватает психов, Виктор. Хватает! Куда еще? Я и с сыном разобраться-то не могу. Даже он плевать на меня хотел, а тут еще и эта… девица разноглазая.
