Но вот в один августовский день в душе у Ника что-то сдвинулось. Он увидел, что зацвели фиолетовые астры – эти цветы посадила Елена в прошлом году. Хоть за ними никто и не ухаживал, они все-таки пробились к жизни. Ему нужно сделать то же самое. Его мусорные мешки больше не позвякивали, когда Брайсон выставлял их на тротуар. Он начал есть нормальную пищу – и даже по три раза в день. Сперва его движения все еще были трясущимися, но пару недель спустя Брайсон причесался, тщательно побрился, надел деловой костюм и отправился на Кей-стрит.
Уоллер попытался спрятать свое облегчение за профессиональной бесстрастностью, но Брайсон видел, как заблестели его глаза.
– Кто это, интересно, придумал, что в жизни американца не бывает второго действия? – невозмутимо поинтересовался Уоллер.
Брайсон ответил ему твердым, спокойным взглядом. Он наконец-то пребывал в мире с самим собой.
Уоллер едва заметно улыбнулся – эту улыбку смог бы распознать лишь тот, кто давно и хорошо знал Теда, – и вручил Брайсону канареечно-желтую папку.
– Что ж, назовем это третьим действием.
Вудбриджский колледж, расположенный в западной Пенсильвании, не принадлежал к числу крупных учебных заведений, но он просто-таки излучал ощущение спокойного процветания и необыкновенной исключительности. Это сквозило даже в ухоженной зелени, окружающей колледж: изумрудные лужайки и изумительные клумбы свидетельствовали о готовности администрации не жалеть средств на эстетику. Кирпичные здания колледжа поросли плющом. Они были выстроены в псевдоготическом стиле, типичном для большинства учебных заведений, возникших в двадцатые годы. С некоторого расстояния их можно было принять за старинные постройки Кембриджа или Оксфорда – особенно если бы колледж можно было забрать из этой захудалой округи, района мелких городков, давнего центра легкой промышленности, и перенести куда-нибудь в Аркадию. Это было солидное, безопасное, консервативное учебное заведение, куда с легкой душой отправляли своих впечатлительных отпрысков самые богатые и влиятельные американские семьи. Служба быта и закусочные кампуса делали состояния на молоке и пшеничных лепешках. Даже в конце шестидесятых этот колледж оставался, как пошутил тогдашний президент, «рассадником покоя».
Джонас Баррет, к собственному удивлению, оказался талантливым преподавателем. Его курс лекций вызывал у студентов намного больший интерес, чем обычно вызывает эта тематика. Некоторые из студентов были очень сообразительны, и почти все они отличались куда большим прилежанием и лучшими манерами, чем он сам в свои студенческие годы. Один из коллег Баррета по факультету, уроженец Бруклина, замкнутый физик, прежде преподававший в Сити-колледже Нью-Йорка, как-то заметил, что здесь поневоле начинаешь чувствовать себя наставником восемнадцатого века, отвечающим за образование отпрысков какого-нибудь английского лорда. Ты живешь среди роскоши, но она тебе не принадлежит.
И все же Уоллер сказал правду: это была хорошая жизнь.
Джонас Баррет обвел взглядом переполненную аудиторию, сотню лиц, на которых читалось ожидание. Он был немало удивлен, когда местная газета, «Кампус конфидентиал», всего лишь после года его преподавательской деятельности в Вудбридже охарактеризовала Баррета как «потрясающе харизматического лектора» и отметила его «непроницаемое и ироничное лицо». Как бы то ни было, но его курс лекций по истории Византии входил в число самых популярных на отделении.
