Читать онлайн Мария Рыбакова-Кремлёва - Уля умерла

© Мария Рыбакова-Кремлёва, 2021

ISBN 978-5-0055-3639-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Идите, мои хорошие, идите, обниму, – говорю и раскидываю руки в стороны навстречу Матюше и Андрюше.

Переглянувшись в нерешительности, мальчики подходят к кровати маленькими шагами, робко улыбаются. В руке у каждого – по сорванному одуванчику. Цветы уже опустили желтые головки, стебли смяты от крепкой хватки маленьких пальцев. В конце концов, они совсем рядом, но между нами будто стена из сгустившегося плотного воздуха. Делаю усилие и наклоняюсь к ним, не обращая внимания на резко погасший свет в глазах. Сгребаю худые плечи в кучу. Опускаю веки, вдыхаю запах карамельного шампуня, травы, утренних бутербродов. Стук в висках успокаивается, внутри разливается приятное спокойствие. Да, они еще не привыкли, но уже намного лучше. Уже не дергаются от легкого прикосновения, а спокойно стоят, сопят под моим подбородком. Ждут.

– Это тебе, мама, – Матюша первый выбирается из объятий и сует мне цветок.

Андрюша следует за ним, и я, стараясь не показывать сожаления от быстро завершившейся близости, улыбаюсь и принимаю дары.

– Спасибо, спасибо, мои хорошие, – нюхаю жухлые одуванчики.

Складываю их вместе – получается два, как покойнику. Недалеко от правды. В день похорон мне принесли много цветов, но одуванчиков не было. Потому что когда все поехали в крематорий, Матюшу с Андрюшей оставили дома.

– Теперь мне нужна ваза, – подмигиваю им.

Улыбаются в первый раз. Не сговариваясь, поворачиваются друг к другу – камень, ножницы, бумага. Андрюша побеждает и вприпрыжку бежит в коридор. Повисает тишина. Матюша смотрит в окно – там покачиваются зеленые ветки старого тополя. Потихоньку вздыхаю, глядя на него. Такой серьезный, задумчивый, закрытый. Далекий. Вспоминаю его прощальные слова у моего гроба и несколько раз моргаю, прогоняя размытые пятна в глазах. Мокрые ресницы мгновенно тяжелеют.

– Хорошо там, на улице? – спрашиваю и тоже смотрю в окно.

Кивает. Потом поворачивается ко мне – глаза круглые, испуганные.

– А тебе никогда не разрешат больше гулять? – говорит и тут же отводит глаза.

Качаю головой.

– Думаю, разрешат, – отвечаю. – Попозже.

– Тогда ладно, – шепчет почти неслышно мой мальчик.

Дверь открывается и появляется Андрюша с пластиковым стаканчиком в руке. Вода плещется на середине ребристого бока. Он улыбается, подходит ко мне и ставит нашу «вазу» на тумбочку у кровати. Тишина распадается на шорохи, теплеет, обволакивает. Матюша радостно смотрит на вернувшегося брата. Вместе они наконец забираются на соседнюю койку. Скидывают кроссовки на пол, подтягивают ноги. Я аккуратно опускаю помятые стебли в воду. Как долго мне придется возвращать их к себе? Для меня мы расстались несколько дней назад, для них – прошел целый год.

– Как поживает Патрик? – пытаюсь разговорить их.

– Хорошо, – отвечает Матюша и замолкает.

Не всё так просто.

– Вы отмечали его день рождения? – вспоминаю я.

Мопса Патрика завели как раз около года назад, чтобы отвлечь мальчиков от того, что случилось с мамой, то есть со мной.

– Мы сделали ему торт из вкусняшек, – оживившись, начинает рассказывать Андрюша. – А потом гуляли с ним целых два часа! Он даже устал. Лег и лежал на траве, высунув язык. И папа тоже.

Матюша смотрит на брата, улыбается, вспоминая. Оба свесили ноги с кровати и болтают ими в воздухе. Я тоже улыбаюсь, хотя голова начинает плавно наливаться тяжестью.

– Папа тоже лежал на траве, высунув язык? – спрашиваю.

Мальчики прыскают, втягивая шеи. Щурят глаза, как на солнце, и между нами будто проходит теплая волна. Как раньше.

– Не-е-ет, – стонет Андрюша, снова закидывая ступни на койку.

Слышу его приглушенно, медленно вдыхаю, закрываю глаза. Когда открываю – встречаю два снова испуганных взгляда. Солнце спряталось за тучи. Киваю.

– Да, маме пора отдыхать, – шепчу я.

Знаю, что они обуваются, молча встревоженно переглядываются, встают с кушетки, переступают ногами. Снова открываю глаза, по краям моего поля зрения роятся мошки, не долетая до центра картинки. В центре – Матюша с Андрюшей, стоят уже рядом с кроватью. Чувствую тепло на правой руке. Сжимаю чью-то маленькую ладонь.

– Пока, мама, – тихо говорят мальчики хором.

Снова киваю, откидываю чугунную голову на подушку и в очередной раз погружаюсь в воспоминания – в одиннадцать месяцев и двадцать два дня назад.

В день своей смерти я проснулась рано…

В квартире стоит густая тишина, в которой зависают шорохи и слышен любой звук, даже от соседей, живущих двумя этажами выше. Все домашние еще спят. Слышу тиканье часов и дыхание в комнате. Гудение редко проезжающих машин за окном. Там, за двойным стеклопакетом – разлепляет глаза сонный серый Екатеринбург. Новый день. Очередной новый день, от которого сразу трещит голова и наваливается усталость. Хватаю сон за призрачные нити, ускользающие из рук. Сон, забери меня отсюда.

Каждое утро до последнего не открываю глаза. Да и зачем? И так можно представить всё, что увижу: полумрак; скучные бежевые обои, отстающие у потолка; темные шторы с пятнами краски – там, куда могут дотянуться шестилетки; игрушки повсюду – обкусанные карандаши, машинки, детальки лего, что постоянно впиваются в пятки. Двойняшки Матвей с Андреем – наши главные дизайнеры интерьера в доме – еще спят в соседней комнате. Муж Дима сопит сбоку. Если его голова повернута в мою сторону, то я чую несвежий утренний запах изо рта на каждом выдохе. Сегодня нет, видимо спит на другом боку. И он, конечно, опять бросил скомканные шорты и футболку на пол. Хотя в шаге от нашего дивана – шкаф-купе из Икеи. Кстати, разрисованный синей ручкой. Внутри шкафа – затхлый запах непросушенных полотенец, а чтобы найти свежую футболку, приходится перерывать все полки. Нет, нет. Лучше глубже зарыться в одеяло.

Надо вставать, надо готовить завтрак, надо собирать детей в садик, надо выходить на улицу и при этом выглядеть так, чтобы тебя не было жалко. Черт, это сложно, когда глаза вечно заплаканные и припухшие, одежда мятая, а губы забыли, как улыбаться – только усмехаются. Надо искать работу, надо платить ипотеку, надо покупать детям зимнюю одежду – (их двое, умножай эти конские цены на два), – надо привести себя в порядок, надо сварить что-то, кроме макарон и сосисок, которые уже достали всю семью…

Представляю гигантскую гору говорящих голов. Они отрезаны от тел, лежат смердящей подгнившей кучей, и каждая на свой манер монотонно мямлит с разной громкостью: надо, надо, надо… Каждый день просыпаюсь на этой горе и мгновенно чувствую, что еще немного – и меня вывернет наизнанку. Комок недопереваренного ужина подкатывает к горлу и кажется, что я – съёжилась внутри этого комка. Запах шевелит волосы в носу. Я ем этот запах. Меня тошнит. Спотыкаясь, морща нос, оскальзываясь на надо-головах, цепляясь босыми ногами за их спутанные волосы, наступая на говорящие рты с гнилыми зубами, я каждое утро пытаюсь как можно скорее спуститься с этой горы и убежать, удерживая рвоту, ощущая во рту её вкус, – не оборачиваясь, не думая. Дальше, дальше, в безопасное место.

В реальности я сжимаю покрепче зубы и просто механически делаю то, что от меня требуется: встаю, бужу детей, одеваю и собираю их. Пытаюсь не сорваться и не наорать за капризы. Ору. Выхожу на улицу, прячась в шарф, иду по гудящему с утра проспекту Космонавтов, тащу Матвея с Андреем в садик, покрикивая на ходу, чтобы они поднимали ноги. Сворачиваю в вечно грязный осенью двор. Собачьи какашки вперемешку с пивными банками и использованными презервативами. Открываю ржавую садичную калитку, которая когда-то была розовой. Здороваюсь с воспитателем, скидываю детей, будто всю жизнь мечтала от них избавиться, бегу домой, готовлю яичницу. Дима – невысокий, с мятым лицом, лохматый с утра – в это время еще толком не проснулся и проходит лениво в ванную, почесывая яйца. Молчу и жду, когда снова смогу остаться одна. Одиночество – это мое безопасное место. Можно снова лечь спать и ни о чем не думать.

Спать – самый простой способ побега из реальности. Засыпаю и не хочу просыпаться. Каждый раз переставляю будильник на давно устаревшем айфоне, снова и снова придумываю оправдание для еще одного часа сна. Дима смеётся, говорит, я – соня. Мне не смешно. Я – беглец из собственной жизни.

Иногда, прежде чем наконец уснуть, приходится долго вертеться с боку на бок. От нескончаемого сна ноет спина. Тогда я сажусь и бесцельно листаю соцсети, раз за разом проверяю почту, чтобы удалить спам или посмотреть новые вакансии на headhunter. На автомате читаю посты малознакомых людей, останавливаясь на середине текста с мыслью – зачем мне это вообще? Закрываю всё и откладываю телефон, но через несколько минут рука от безделья сама тянется к моей «пятерке». Это второй вариант побега.

Я не всегда была такой размазней. Еще пару месяцев назад я, как обычно, бесила Диму своим слишком простым, по его мнению, отношению к жизни.

– Да ты даже не оптимистка, ты чокнутая! – высказался он как-то во время ругани: дикий взгляд, слюни в разгаре криков. – Разуй глаза! Нельзя, понимаешь, нельзя вечно во всём и во всех видеть хорошее. Вокруг полно мудаков, а в жизни на каждом шагу куча дерьма. Сними грёбаные розовые очки!

– Я просто приветствую перемены, – парировала я упрямо, говоря это уже в спину разъяренному мужу, собравшемуся выйти покурить. – Нельзя вечно ныть, что всё плохо, это само по себе убивает! – пыталась я докричаться до него.

Не обернувшись, он только махнул рукой. В тот раз я хорошенько его достала. Но не сдавалась:

– Во всём можно найти что-то хорошее! – Даже в мудаках и дерьмовых поворотах, – хлопнула входная дверь, и остаток заготовленной речи я пробормотала себе под нос: – И я не оптимистка, а реалистка, просто с позитивным уклоном…

Я ведь правда в это верила. Видимо, поплатилась. В последний месяц я провалилась в ту самую реальность без розовых очков, потеряв свою способность всегда и во всём видеть хорошее. Будто наступила на ловушку, вырытую в земле и прикрытую ветками – с разбега ухнула в пустоту, потеряв опору. Такие провалы случались и раньше – от усталости, от трудностей, наступающих друг другу на пятки, от внезапного осознания, что я живу ради чего угодно, но не ради себя… Меня накрывало на день-два, но потом я выбиралась. Соскребала свой позитив со дна ловушки – перемешанный с грязью, веточками и птичьим пометом, – лепила из него что-то, убеждала себя, что это что-то и есть я, и выкарабкивалась. Но не в этот раз. В этот – яма оказалась слишком глубокой.

Глубокая-глубокая сырая яма, пахнущая землей, а на дне – гора голов, твердящих «надо» своими гнилыми дырявыми ртами. Надо выбираться. Месяц в яме – это слишком долго. Но я не находила сил. Переломила оптимистичный хребет при падении. Позитив размазался так сильно, что чем больше я его собирала – тем грязнее и неправдоподобнее он выглядел. С каждым днем я всё сильнее не узнавала себя и уже ненавидела эту ноющую копию Ули. Ненавидела и не могла с ней справиться – она слишком задержалась на моем месте, уже пустила корни. Она начала побеждать.

Чуть больше месяца назад я потеряла работу. В этом было всё дело.

…В день своей смерти, еще не открыв глаза, я думаю о том, что у Матюши с Андрюшей скоро день рождения. Волной накрывает уныние – тупое, как зубная боль после анестезии. Это я виновата. Виновата в том, что у детей не будет такого дня рождения, какой они хотят. Мы не сможем пойти в развлекательный парк, позвать друзей, оплатить им билеты и купить на всех пиццу. Как глупо. Совершенно банальный для городских детей праздник мы не сможем устроить из-за меня. Я никудышная мать. Я неудачница…