– Кажется, именно это сказала тебе мать твоего третьего любовника, когда застала вас за чтением Кама Сутры.
– Нет, ты, видимо, никогда не сдохнешь! – завопила она и бросила трубку, к моему бесконечному облегчению уже окончательно.
Валерка объявился, как и обещал, – к новостям НТВ. Он довольно причудливо заимствовал родительские черты и был очень не типичен, особенно благодаря великоватому армянскому носу, обретенному у папы, и пронзительно голубым глазам, унаследованным от мамы. Неясно было, правда, в кого он такой бледнолицый, поскольку его мамаша белой, аки алебастр не была тоже. Учился он (а правильнее было бы сказать, создавал видимость учебы) на архитектора и имел наивность полагать, что я это воспринимаю всерьез.
– Мать в истерике, батя!
(Сто раз просил его не называть меня «батей». Как об стенку горох!)
– Это ее естественное состояние, – уклончиво заметил я.
– Завтра мы собираемся прийти к ней втроем.
– Кто третий?
– Ее дочь…
– А обо мне подумали? – заорал я. – Твоя мать уже звонила мне сегодня…
– Да? – искренне удивился он.
– После ее звонка я принимал «Капоприл». Можно представить, что мне грозит после того, как вы явитесь к ней всей компанией.
– Между прочим, Аглая – беременна, – сказал он и, видя, что я уже начинаю оседать, предпринял попытку успокоить: – От меня…
Когда явилась Аглая, я уже лежал на кушетке, а Валерка бегал вокруг, размахивая полотенцем. Я смотрел на избранницу и пытался понять, что в ней нашел мой сын – очень уж замухрышиста, казалось бы, воплощение гладильной доски с антеннами рук и ног плюс пакля неухоженных волос неопределенной масти.
Впрочем, похвастаться, что я всегда понимал молодежь, не могу.
– Тимур Иванович, – сразу же приступила к делу Аглая. – Почему вы против, чтобы я вышла замуж за Валеру?
– Потому что ему еще целый год учиться, и он не в состоянии содержать семью из трех человек, – почти умирающим голосом промямлил я.
– Но ведь есть еще и мой заработок…
– Боюсь, что после того, как вы уйдете в декретный отпуск, вам будет не до содержания семьи.
Судя по взгляду, который был брошен на моего сына, я понял, что парню грозит погром. Однако уже в следующую секунду была очевидна несоразмерность этого погрома тому, который уготован мне, ибо в комнату уже реактивным снарядом влетала моя бывшая, опрокинув при этом два стула, оказавшихся на ее пути. Она аномально не могла входить, она могла только влетать.
Бывшую звали Роза, и это была откровенная насмешка над именем, в чем я успел убедиться в первый год нашей совместной жизни, про себя назвав ее Шипом, искренне сожалея, что слово это не женского рода. С той поры она мало изменилась – та же высокая прическа, та же сутулость, вызывавшая во мне почему-то ассоциации с Пизанской башней, те же бордельный макияж и ураганные параметры. Как-то я заметил ей, что ее бурное дефиле из спальни в ванную по утречку может быть самостоятельным эстрадным номером, где ничего не надо менять и в первую очередь выражение лица, которое в эти минуты чаще всего было таким, будто обвалился рубль. Теперь это лицо более, чем неопровержимо свидетельствовало, что предстоящая женитьба сына воспринимается ею как гораздо больший катаклизм, и от того мы были вправе предвкушать небывалое представление.
Продолжая наблюдать за нюансами, я в который раз убедился, что основное свойство Розы – непредсказуемая стервозность – осталось не вариабельным. Она ловко камуфлировала это фальшивым имиджем страдающей от непонимания бессребреницы, входя в образ всякий раз, когда обстановка складывается не в ее пользу и регулируя уровень остервенения, как температуру воды в душевой. Хотя Валерку мы ухитрились поделить примерно поровну, тем не менее, Роза неизменно устремлялась в кавалерийскую атаку, когда мое влияние на сына оказывалось сильнее, особенно при решении судьбоносных вопросов. И теперь была исполнена твердой решимости рулить.
