Гулянка закончилась за полночь, все разошлись, Тимофею не спалось. Лежал на кровати, в голове крутились слова из теплушки про царя Николая и последние дни. Стало страшно. Что там впереди… Только вроде в жизни успокоился, работа ладная, люди неплохие вокруг. А тут, на тебе – царя скидывать собрались. Страх одолевал, сковывал. Думал, думал, да все ж решил погодить к мужикам прилепляться. Царь-то все ж – батюшка. А он, Тимошка, полжисти уже без батюшки своего прожил, тяжело без отца. Они—то все с отцами живыми, а ему, еще не окрепшему, где батюшку-то искать… Так и уснул в думках.
Наутро разбудила хозяйка стуком в дверь:
– Тимофей, лудить пора.
Соскочил от неожиданного голоса, чуть в подштанниках за дверь не вылетел. Остановился. Плеснул холодной водой в глаза. Вздохнул. Оделся и вышел в работу.
После гулянки особых неожиданностей не было. Месяц кряду каждый занимался своим делом. Только раз Тимофей в выходной сходил на встречу с Мажитом, постояли около Народного Аксаковского дома на Голубиной улице. Поговорили друг про дружку.
– У меня дед Владимир, как мать сказывала, четыре десятины у писателя Аксакова купил. Сами – то они с бабкой Домной из Симбирской губернии переехали.
– Про дешевые башкирские земли услышали? – спросил Мажит-агай, разглядывая Аксаковский дом.
– Ну да, дед-то думал, купит поболе, а приехал, так узнал, башкиры все свои земли банкам продали задешево, а потом кто богаче, тот у банков скупил. Вон помещик Камелов, от которого я сбег, больше 900 десятин набрал. А дед только 4 осилил, в 4 верстах от Кармаскалов. На горе мазанку поставил и хлев на корову с лошадью. В овраге озеро запрудил, воду добыл. С него Аксаково повыросло, 100 домов и боле. Нужда прижала, стал дед мельницы муллам ладить в Карламане, в Кармаскалах, а отец мой, Данила при нем, а потом и сам с 14 годков у муллы Кармаскалинского остался кузнецом, мельником, строителем. До 17-ти проработал. Отдыху не было, захворал, домой отвезли. Мать отходила, на ноги поставила, задумали они его женить. Невесту сосватали, красивую, хорошую, только безземельную, как и дед Владимир. Взял Дуню не одну, а с родителями слепыми, и их поволок по жизни, и себя. На мулловых мельницах пропадом пропадал, ни дня, ни ночи не знал, ни жары, ни холода. Так и сгинул в мороз из-за мельничного дела, лед в самую стынь в одной рубахе с колеса колол, чтоб завести. За то и нас малых с матерью ни с чем оставил. Там и начались мои мытарства в помещичьем подворье.
– Дааа, – протянул Мажит-агай, – тяжело простым людям жить.
– Не сладко, верно. Только вот я думаю про царя. Его батюшкой зовем. Как же его убирать? С кем останемся?
– Ты, Тимоша, не спеши. Подумай, по сторонам еще посмотри. К примеру я, с 13 лет без отца, без матери. Стал по Уралу скитаться, чтоб с голоду не помереть. Своих ребятишек в деревне читать писать учил, чернорабочим на чугунном заводе работал. Ладно шакирдом в медресе Зайнулла-ишан взял. Чтоб не выгнал, золото добывал у татарских миллионеров Рамиевых, к казахам в степи ездил, грамоте детей учить. Первый рассказ свой в Казани напечатал, «Жизнь прошедшая в нищете» называется. Хочешь, дам почитать. Я твою жизнь без твоих рассказов знаю, сам такой. Постарше только мытариться начал. Ты уж больно маленький без отца остался. А так – все одно. А кто во всех наших бедах виноват? В том, как мы живем? На заводах, погляди, как рабочие горбатятся? Ни света, ни техники. А с Европы прогресс идет. И техника, и созидание. Да и на башкир погляди, от русских отстают, забитые совсем. Неет, Тимоша, рыба с головы гниет.
