Читать онлайн Екатерина Садыкова - Унтер-офицер. Повесть для киносценария

Моему любимому дедушке в честь 80-летия Победы. Я знаю, что ты всегда рядом. Благодарю сестру Людмилу Артемьеву-Щепину за подборку документальных материалов.

Какое ж это хлопотное дело – старый домик в деревне. Хочется дореволюционный дух сберечь, и одновременно комфорт нынешний добавить. У Раисы с Сергеем осталась от деда маленькая избушка в Кармаскалинском районе Башкирии. Построенная еще в 1900-м году из ладных крупных дубовых бревен, со слюдяными окошками, с палатями и самодельным струганым столом. А главное – с живой кирпичной деревенской печкой. Приехали они летом, начали убираться в домишке, и за печкой нашли старый, темный, промасленный деревянный сундучок, пахнущий канифолью и оловом, а в нем помимо мелкого кузнечного инструмента – десяток пожелтевших тетрадей с записями деда Тимофея. О том, как помещичий пастушок дорос до Георгиевского кавалера, награжденного двумя крестами самим царем. До унтер-офицера Тимофея Даниловича Артемьева, который почти сто лет шел по континенту Евразия в солдатских сапогах от Польши до Иркутска, через три войны и революцию, не посрамив человеческое имя и сохранив любовь к ближним.

Полуденное солнце заливает собой дубовый лес с коряжистыми, мощными деревьями. Дубрава шуршит июльской листвой на легком жарком ветре. На толстой ветке дерева, выгнутой коромыслом кверху, низко подвешена люлька, в ней голенький младенец месяцев четырех, прикрытый белой тряпицей. Люльку качает красивая, пронизанная лучами солнца, женщина лет 35-ти. Она сидит, прислонившись к стволу дуба, на котором висит люлька. Рядом лежит коса. Поодаль расстелен белый рушник, на нем кувшин с молоком, краюха ржаного хлеба, вареная картошка, яйца, зеленый лук. Женщина тихонечко поет:

Вокруг жужжат пчелы, слепни. Жар. Аромат луговых трав и томление разлито всюду. Июль. Раздается хруст сухих веток, шуршание травы. К дубу подходит мужчина лет сорока, в белой расстегнутой льняной крестьянской рубахе, мокрой от пота, в серых льняных штанах, босой:

– Умаялись? Жарит нынче, водой только и спасаюсь. Жернова сладил. Бог даст, запущу к обеду мулле мельницу. Ато, вреден свят человек, – улыбнулся он в бороду, – все норовит меленку запустить, а мне да работникам моим кукиш показать. Хитер бобер.

Он подошел к люльке:

– Ну, а ты – то как тут, Тимошка? Мать тебя накормила ли?

Взял Тимофея из люльки на руки, поцеловал в лоб:

– Расти быстрей, помощник ты мой, вместе мельницы ладить будем, реки тебе покажу, дело свое расскажу.

Евдокия отломила хлеб, протянула Даниле:

– Да ты поешь, садись, хватит гулькаться, сыт он, только от груди оторвала, сосет как бычок. Сам-то голодный. Вон крынка, молока – попей, хлеб, яйца. Когда еще вечерять-то будем… Я полосу – другую скошу, и к хате подамся, квашня подойдет поди-ка.

Данила взял хлеб:

– Ты, Дуня, не майся, мы с робятами кончим дело, скосим. Лучше зрелки пособери, страсть как в рот просятся.

– Да – уж. Вон, за дубом лукошко, поди, посластись.

Данила идет за ствол дерева, берет корзину полную крупной зрелой земляники, садится подле жены, загребает горстью, сыпет в рот, ест с удовольствием, целует свою заботушку. Перебирается ближе к рушнику, пьет молоко из глиняного горшка, отламывает хлеб, жует картошку. Евдокия смотрит на него, улыбается. Разомлев, закрывает глаза и дремлет. Данила, наевшись, присаживается ближе к жене, прислоняется так же к стволу дуба и рядом засыпает.

Год 1899-й. Маленький круглый мулла с короткими ножками семенит за Данилой к мельнице:

– Данила, ты когда мельницу пустишь? Быстрей нада…

– Поспешишь, и будет шиш. Я тебе когда сказал новый вал привезти? А опоры? Как же я ее пущу, если нечем ладить?

– Я тебе вал из Бишаула завтра привезу, там старую мельницу разбирают, вал есть, опоры есть.

– Так они же старые, мучиться потом будешь, и меня проклинать.

– Неет, они хороший. Привезу, поставишь, ишо как работать будит.

– Ну, смотри, Нурей, я свое слово сказал. Не серчай потом, когда развалится.

– Да нет, ты сделай быстрей, а потом – потом и будит.

Не прошло и пару дней, как Данила стал запускать мельницу. Толпа зевак собралась поглядеть на диво у реки. С пригорка кувырком летит маленький мальчишка в ладных портках и рубашонке, и кричит:

– Тятя, тятя, а я то, погодиии…

Данила оборачивается на сыновний голос, подхватывает его на лету:

– Айда, Тимошка, щас водицу пустим. Федор, открывай заслонку.

Мулла семенит вокруг Данилы:

– Алла бирса, Алла бирса… муку на базар возить будим…

– Ты, Нурей, какой вал привез? Треснутый. Опоры все короедом изъедены. Не простоит долго, развалится.

– Эй, Данила, чего каркаешь на свою работу, воон вода бижит, вал крутит, щас зерно пустим, мука пойдет. Чего еще нада?

– Ээх, не слышит, – махнул рукой Данила. – Смотри тут Федор, я к Ивану на жернова пойду, погляжу. Глянем на муку, сынок?

– Айда, тятя, глянем, – отозвался вихрастый, выгоревший волосами на летнем солнце мальчонка, и побежал вслед за отцом внутрь мельницы.

Прошло лето. Листвой с деревьев слетела осень. Вот уж святки. Мулла в ватном чапане с красным злющим лицом, бегает вокруг своей мельницы и причитает:

– Ай, Алла, Ай Алла, щас камень треснет. Данилу крищите. Эй, каму говорю, зови Данилу.

Данила на коне, взметая клубы снега, приосадил возле мельницы, влетел в нее в распахнутом черном полушубке, как ворон. И спустя минут десять, все стихло. Мулла трусливо потоптался еще некоторое время возле, и боязливо вошел внутрь. Через полчаса вышли оба.

– Пока вал новый не привезешь, молоть ничего не будем. И опоры менять надо. Это уже по весне, к лету ближе.

– Ладно, Данила, ладно. Я уж испугался, думал, камень треснет, все здесь поломает. Рахмат сине. Привезу вал, на неделе привезу.

Наутро мулла уехал за валом. А в деревню к Даниле явился на бричке помещик Камелов со спиртзавода:

– Говорят, Данила, ты мастер мельницы ладить. Пойдешь ко мне? Мулла-то ваш, жадный. А я не поскуплюсь, хорошую мельницу возьмем, запруду сделаешь на Карламанке, дом дам, деньгами не обижу, сам потом и мельничать станешь. Вон мальчишку твоего грамоте обучим. Поедешь?

– Закончу с Нуреем, налажу эту. Чего ж не поехать, поеду. Чай, больших инженеров в округе не сыщешь. А я по своей науке все сделаю. Лучше инженерной молоть будет. Поеду, коль позвал.

Избушку помещик дал маленькую, бревенчатую, в три слюдяных окошка. Печка, стол самоделок, полати да божница. Вот и вся домушка. Но Даниле работа была надобна, как невеста неженатому. Не терпел он без любимого дела. Душа ныть начинала. Так и остался у помещика. Тимошку помещичий слуга Микитка учил буквам и цифрам, скручивая их из глины. Евдокия с раннего утра на хутор уходила коров доить, работникам обеды готовить, да хлеб печь. Тяжело ей приходилось. Работников у помещика была сотня. А обслуги всего-то три бабы. Приходила Евдокия затемно и уходила по темну. Тимошка с маленьким братишкой Федором жалели ее, сами дома кашеварить научились. Когда картошку сварят, когда полы подметут. И все зимой в окошко глядят, может маманька пораньше придет.

Как-то раз зима была лютая. Окошко промерзло насквозь, иней бородой висит. Тимошка все дрова в печку покидал, что в доме были. Надо было на двор идти, из поленницы нести. Только валенки натянул, как дверь распахнулась, и двое мужиков втащили под руки отца Данилу:

– Ну-ка, малец, держи самогон, тятю растереть надобно. Плесни на руки-то, давай скорей. В реке он замерз, колом лед с мельничного колеса сшибал, чтоб закрутилось.

Отца положили на полати, растерли, ползком он перебрался на печку. Тимошка согрел кипятка с травой, влез к нему и стал поить. Данила трясется весь, зуб на зуб не попадает. Выпил и чай, и самогон, вроде утих. Тимошка оставил керосинку на ночь незагашенной и ждал мать. За полночь пришла Евдокия. Тимошка рассказал, как все было. Мать заплакала:

– Господи, помрет ведь. Мороз-то, какой. Чем лечить-то.

– Не надо, мама, не плачь, тятя здоровый, сдюжит, – утешал Тимошка.

А сам боялся, вдруг и вправду помрет. Шибко уж холодно было за окном. Наутро у отца началась горячка. Он метался, кашлял, стонал, за грудь хватался. Мать побежала к барину просить отвезти Данилу в больницу. Кучер повез, да ни тулупом не укрыли, ни овчиной – холщовым одеялом, что в бричке лежало с осени. Обратно вернулись быстро, в больнице отца не оставили. Тятя с трудом заполз на полати. К утру захрипел, заметался, кинулся на двор, мать остановила. Сел за стол:

– Как же вы теперь без меня будете жить?

Уронил тяжелую голову на руку, вздохнул хрипло и глубоко… Вторая рука упала мимо стола. Душа отошла. Умер.

На юру мужики в мерзлой земле выдолбили могилу. Закидали стылой глиной. Поставили домовину. Ни у Евдокии, ни у Тимошки с Федором слез после похорон уже не осталось. Все замерзло и душа, и слезы.

А помещик уж через неделю взъелся на Евдокию, велел Тимошке с Федором в поденщики идти, матери помогать, стирать, воду возить с реки, готовить, убирать за работниками и скотиной. Мать доила 20 коров, пекла хлеб на сорок человек и получала за это 4 рубля. День и ночь она плакала, причитала, квашню замешивая. А один татарин все удивлялся: «Какая баба, мужик у нее умер, а она поет…» Так этот татарин стал Тимофея учить языку татарскому. Ловко у Тимошки получалось. Через полгода разговаривал и с татарами, и с башкирами на их языке, многие-то русского не знали.

Жизнь пошла у ребят собачья. Даже хуторские собаки, что барина охраняли, к Тимошке лучше самого барина относились. Однажды было, что стая собак, чужого мужика с соседнего хутора разодрать решила. А Тимка всех псов по именам знал, подкармливал чем мог, спал с ними в обнимку, когда замерзал. А тут видит, гонят мужика по полю, того и дело, загрызут. Стал он кричать собак по именам, к себе звать. Отстали от мужика, прибежали к Тимке, сидят, не трогают. А мужик-то, отсиделся подле, а потом давай прощения просить, что раньше Тимофея исхлестал хворостиной, когда барские гуси его хлеба поели. Тяжко было Тимке рядом с этим мужиком стоять, пошел он к себе, а мужик в свою сторону. Так и простились.

Где самые трудные работы, туда Камелов Тимофея гонит. И заставляет старосту все учитывать, сколько мальчишка недоработал. Все вычитает из материного жалования. Худо стало жить без отца. Поедом помещик заедает. Как-то приказал старосте поставить малого быков и свиней пасти. А тут – гроза. Ливень. Ночь. Степь кругом, ни кустика. Тимошка под пузо быка забрался, и быку тепло, и мальчишке. Как гроза утихла, утро пришло. Увидел Тимошка, что стада нет, разбрелось. Попробовал собирать, не выходит. Да еще горе, что быки у соседа в хлебах пшеницу помяли. К вечеру народ сошелся, кое-как стадо подсобрали. А быки, голов десять, наелись травы какой-то, и околели. Барин рассвирепел, велел Тимошку запороть. Растянул староста малого на козлах, отходил так, что вся спина – в ремни кровавые, мать голосила, рвалась, да им-то что, не пустили. Отца нет, защитить некому. Полуживого его притащили к дому и у крыльца помирать бросили. Тут сердобольный татарин на выручку подоспел, в дом заволок, обмыл тряпицей, подорожник с салом намешал, намазал спину и сказал: