Весна в Уфе дышала первой пылью мая и новой зеленью, дрожащей на легком ночном ветерке. Тимофей вышел из магазина, закинул пиджак за плечо, улыбнулся впервые за много лет, вздохнул широко и тихонько пошел в свою новую жизнь.
Мастеровой дом на Большой Казанской еще светился окнами. Тимофей вошел, закрыл за собой ворота и увидел Дмитрия Семеновича в фартуке и с клещами:
– Пришел? Авдотья, Тимофей пришел, определи парня.
Из дома вышла жена Голубева:
– Доброго здоровья. Заходи в дом.
– И вам здоровья. Мою маму тоже Евдокией, Авдотьей звать.
Дом оказался вытянутым, как вагон, по обеим сторонам- комнаты, посередине – темный коридор. Голубева остановилась перед третьей дверью слева, открыла ключом, толкнула ее. Комнатка возникла небольшая, с окном, кровать, стол, табурет, керосинка, тумбочка – умывальник, чистый рушник, тканый коврик на полу, чисто.
– Столуемся все вместе, кухня прямо и направо. Вода, дрова зимой, все помогать будешь. Что, нравится?
– Благодарствую, нравится. Не подведу.
– Иди поужинай, парни еще щи хлебают.
На кухне за добротным темным дубовым столом сидели два парня.
– Здоровы будьте, – поздоровался Тимофей.
– И тебе не хворать. – отозвался рыжий бородатый мужик. – Новый что ль?
– Дмитрий Семеныч у магазинщика сосватал.
Рыжий облизал ложку, вытер руку о рубаху, протянул Тимофею:
– Степан.
– Тимофей.
– А это Серега. – кивнул он на второго помоложе и похлипче. – Он больше по ювелирному делу, я по кузнечному. Наливай, щи ишо остались.
Тимофей взял железную миску, налил густых щей с мясом, отломил краюху ржаного хлеба и выхлебал все дочиста. После сходил к хозяйке, спросил, не надо ли чем помочь, она ответила, чтоб воды принес в кухню и шел спать.
Справившись быстро, Тимофей снял одежду, умылся, и в рубахе и подштанниках с удовольствием растянулся на чистой кровати. Не спалось. Каких только мыслей не крутилось в голове. Вспомнил и помещичьи побои, и свиней с гусями, и маму в слезах, и отцовы руки, и пока вспоминал, медленно впадал в сон…
Утро пришло быстро, красное как кузнечный горн, солнце стало нагревать окно с прозрачной занавеской. В дверь постучали:
– На работу!
Тимофей соскочил, быстро оделся и вышел в коридор. Степан, на ходу натягивая рубаху, тоже торопился к выходу.
– Здорово.
– И тебе здорово. Айда быстрее, хозяин опозданий не любит, заставит до ночи молотом бить.
В кузне Дмитрий уже раздул горн:
– Нынче серебро плавим, самовары лудим. Степан – на самовары, Сергей – серебро дробить. Тимофей – иди сюда, за горн. На меня глядишь, раздуваешь горн мехами для Сергея. Нынче учишься, завтра – сам.
Чего-чего, а с огнем по-душам Тимофей умел. За меха взялся с радостью. Дмитрий Семенович пару раз подсказал, как лучше дуть, и дело пошло. И меха ученик успевает раскачать, и молотом со Степаном постучать. И так радостно на сердце у Тимофея, будто знает оно – вот где его дело, родное, самое его, теплое, душу радующее. Наспех пообедав, подмастерья помчались ложки серебряные лить. Заливали жидкое серебро в формы, оставляли остыть, потом Тимофей выбивал заготовки из форм и зачищал, «оглаживал». За смену пять столовых наборов налили. Голубев пришел вечером проверять работу и охнул:
– Ох ты, сколь наработали! Сладились, значит, друг с дружкой, робяты. Знатнооо…
– Тимофей вон крутится, как вошь многорукая, везде успевает, – устало улыбнулся бородатый Сергей.
– Да, с ним сподручнее. – кивнул Степан. – Скорый он на руку и на ноги.
