Олуша удовлетворенно оглядел притихших слушателей, выпил воды.
– Мой гостиничный номер был точь-в-точь как во сне, даже кровать стояла у той же стены. Ночью я едва смог заснуть, а на утро поймал такси и поехал в деревню, где жил дедов товарищ. Дверь мне открыла баба в черном с опухшим, заплаканным лицом. Она провела меня в комнату, посреди которой, на столе, стоял гроб со свечами в изголовье. В гробу, в темном костюме, сложив на груди крупные жилистые руки лежал мой преследователь из метро, уставив в потолок седую бороду. Оказывается, это и был дедов товарищ-художник. Узнав, что приехал я не столько проститься с усопшим, сколько за картиной, меня выставили вон – на творение деда даже взглянуть не дали. Родственники покойного собирались продать картину, полагая себя в полном праве, раз их кормилец все эти смутные годы прятал эпатажное полотно у себя. За картину его жена заломила цену, которая тогда была мне не по карману. На меня же смотрели как на столичного мажора, с неприкрытыми злобой и завистью – конечно, дед был успешен, имел в Москве галерею, а не прозябал в глухой деревне, средь коз и алкашей. Уехав в Нижний не солоно хлебавши, я прокручивал в голове, у кого бы занять нужную сумму. Как вдруг на следующее утро в мой гостиничный номер постучали. Я едва не обделался от страха, дамы и господа, пардон муа! Глубоко вздохнув и рывком распахнув в дверь, обнаружил за ней жену покойного. Лицо ее было бело, губы сжаты. Не говоря ни слова, она впихнула мне в руки обернутую в какое-то тряпье картину и быстро пошла прочь. В жизни не видел столь напуганного человека, ну разве что – себя – в зеркале, в последние дни. Развернул в номере тряпки. На холсте был Никита Сергеевич в сером костюме, на голове – черный цилиндр как у Скруджа Макдака, вокруг и на заднем плане в таком же полумультяшном – полусоветско-реалистичном стиле были нарисованы поля кукурузы, Гагарин в ракете, художники с перекошенными лицами, закрывающие собой картины… Не знаю, что именно испугало мою визитершу и вынудило отдать картину безвозмездно. Но теперь это полотно висит в дедовой галерее. Несколько раз его пытались купить, но по разным, не самым приятным для потенциальных покупателей причинам, сделка срывалась и вскоре среди коллекционеров эта картина приобрела репутацию прОклятой…
Лысый толстяк хмыкнул:
– Занятно… На нее и сейчас можно взглянуть?
– Конечно.
– А съемки ваши потом возобновились? – с легким прибалтийским акцентом спросил загорелый блондин.
– Да, почти сразу после моего возвращения из Нижнего.
Эмин улыбнулся Олуше:
– Спасибо, Гриша. Это хорошая история.
Коста помотал головой, чтобы скорей согнать морок и проснуться, но вместо пробуждения получил лишь подкатившую от резких движений тошноту.
Олуша тихо сочился улыбкой, в глазах гуляло сумасшествие, и он совсем не выказывал волнения.
– Антон, ваша очередь, – сказал Эмин.
Коста, наконец, пересилил себя и взглянул на Зудина. Пистолет от его виска убрали. Антон сидел сгорбившись, опустив взгляд на сложенные перед собой руки и часто моргал.
Кровь горячо прилила к щекам Косты от больного затылка и заметалась в висках. Безумие – это было самое верное определение творящегося вокруг, где за одним столом уживались довольный Олушин и застывший в панцире безнадеги Зудин. Не поднимая головы, он облизнул губы и забубнил:
– Мне было десять. К нам в класс перед девятым мая привели ветерана.
