– Ты можешь писать лучше, чем двое остальных, – проговорил Эмин. – Но твоя беда та же, что и у нашего критика – ты слишком благополучен. У тебя есть мозги, но большая часть твоих знаний из новостей и соцсетей. А отсутствие опыта, при таланте, дорогой мой, это почти преступление.
Эмин поставил бокал и поднялся.
– Ладно, хватит разговоров. Мы здесь, чтобы развлекаться. Желаю хорошего вечера, господа! – он улыбнулся Косте и растворился в темноте.
Соколов расхохотался:
– Всем врезал! И отсутствующим, и тем, кто молчал… А у тебя, Зудин, и впрямь крышу снесло. Не наливайте ему больше! На месте Эмина я бы дал тебе в рыло!
Даже пьяный, Антон был верен себе и не отреагировал на колкости Соколова.
Коста встрепенулся лишь когда в круг света от ближайшего факела вступили два парня, одетые в форменные рубашки официантов. Каждый нес по кальяну. Следом за ними появился человек неопределенного возраста. Одежды его были шафранового цвета, как у буддистских монахов, и чрезмерно объемны: казалось, балахон и брюки насажены на ручки от метел, как у огородного пугала. Желтые волосы торчали в разные стороны. В руке он держал медный кальян.
– Ё! – удивился Соколов, глядя на него, – это что?!
– М-м-м… Григорий Олушин, – вспомнил Коста, – добрый вечер!
Олушин был театральным актером, иногда мелькавшим в сериалах. Фамилию его, как человек от театра далекий, Коста вряд ли вот так сходу назвал бы, не лицезрей он Олушина позавчера на церемонии вручения призов «Русского романа», где тот читал со сцены Борхеса. Правда тогда он не выглядел безнадежным психом, как сейчас.
Олушин опустил свою ношу перед Соколовым, сложил костлявые кисти в намасте и слегка поклонился. Перед Костой и Антоном кальяны поставили официанты.
– Господина Кара просил попотчева-а-а-ть ва-а-а-с… – нараспев проговорил актер.
– Охренеть! – восхитился Соколов и тут же затянулся.
Коста взял в руки трубку и Олушин оказался рядом.
– Осторожно, как с любимой, – негромко промурлыкал он, делая рукой плавный жест.
– Не бойтесь, здесь нет табака. Исключительно травы, – улыбался он, по-кошачьи мерцая глазами.
«Чертовщина какая-то», – пожал плечами Коста и сделав затяжку, откинулся на подушку.
Пряный дым обволок горло и сквозь ноздри полетел к звездам. Как много их водилось там, в небе…
Однажды, в далеком ялтинском лете, когда ему было двенадцать, он с пацанами прыгал с волнореза. Коста слышал смех, слышал увесистые шлепки поп и пяток о воду. Прыжки были ерундой, ребячеством, весь шик заключался в том, как выбраться из воды. Любимцы мальчишеских богов – самые загорелые и жилистые из ватаги, подкарауливали волну и, подтянувшись на руках, выскакивали на бетонную платформу. Повторяя за старшими, Коста оседлал пенный гребень и бросился на волнолом… Выскочить на его поверхность не получилось, и он в отступающей тяге плашмя проскреб туловищем по ракушкам, облепившим мол под водой.
Коста увидел свой живот, словно иссеченный перочинным ножиком. Провел над пупком рукой – она оказалась в крови, которая тут же высохла и исчезла. Чуть поодаль, с расшитой подушки, улыбался желтоволосый Будда в шафрановом одеянии. Коста закрыл глаза. Свет факела, плясавший под веками, стал круглым, выкатился из-под ресниц и попытался обмануть Косту. Но он расхохотался гулким смехом до небес, шар куда-то юркнул и Коста полетел над черным миром.
