– Какой кошмар! А композитора я в тебе еще не убила?
– Уничтожила. Ты со всеми моими музами расправилась. Всех девяти как не бывало!
– Подумать только, какой ты у нас был талантливый! История меня не простит.
– Ни за что!
– Хорош, родители. А ты, папуля, не нарывайся, читай лучше свою газету, – своим особенным, как ей казалось, назидательным тоном сказала Тоня. Став учительницей, она почему-то решила, что в определенных случаях учитель должен говорить именно таким тоном. Единственным, с кем она так никогда не говорила, был Виктор.
– Тонька, ты самый разумный человек в этой семейке, – сказал Нечаев, разворачивая газету.
– Я тебя тоже очень люблю, папуля.
Галя с Тоней, собрав со стола посуду, вышли на кухню, а Нечаев начал просматривать свою газету. Газеты он вообще-то не любил и никогда их не читал, а только просматривал, и то в основном заголовки. Он также никогда не слушал радио и не смотрел новости по телевизору. Политика его перестала интересовать очень давно, еще в юношестве. В те советские, так называемые застойные времена, когда в стране вообще ничего не происходило и день сегодняшний ничем не отличался ото дня вчерашнего и не будет отличаться ото дня завтрашнего, читать газеты было вообще пустой тратой времени. Сейчас же за происходящим в стране не успевала ни одна газета и ни одна передача по телевизору. Жизнь стремительными темпами неслась в одном направлении – ко дну, и читать об этом было тошно и ни к чему – достаточно было эту жизнь проживать.
На жизнь в стране он просто закрыл глаза, а жизнь на работе его уже давно перестала интересовать, и он, как бы исключив себя из этих жизней, полностью ушел в свою семью, в свой дом и в свой сад.
В комнату за очередной порцией посуды вернулась Галя. Нечаев оторвался от газеты и стал наблюдать за ней. Лицо его сразу расслабилось, и на нем появилась чуть заметная улыбка. Галя, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно на него посмотрела.
– Читать не советую, – сказал Нечаев, убирая с лица улыбку и складывая газету. – Миллениум на носу, а здесь такое пишут… Тянет повеситься.
– Зачем тогда читаешь? Сколько раз давал слово – газету больше в руки не возьмешь.
– Во-первых, я не читаю, а только просматриваю. А во-вторых, я, как ты знаешь, мазохист, а наша страна – рай для мазохистов.
– Тогда не жалуйся.
– Я не жалуюсь. Я ищу сочувствия. Но в этом доме я его явно не дождусь. Ты лучше объяви, чем завтра занимаемся?
– Тысячу раз объявлялось: в воскресенье – по магазинам.
– В воскресенье Бог отдыхал.
– Бог мог себе это позволить – он был прилично одет. Теперь твоя очередь.
– Что-о? Зачем это? Мне ничего не надо. У меня всё есть.
– У тебя всё есть? С тобой на улицу стыдно выйти. Ну что бесполезные разговоры вести, завтра идем покупать рубашку и туфли.
– И туфли, и рубашку… Когда это мы успели разбогатеть?
– Наследство получили. Все. Тема закрыта.
– Ну, если закрыта, тогда я в сад. Дела, – сказал Нечаев, вставая с кресла.
– У тебя там всегда дела. Переселился бы, чего зря ходить туда-сюда. Подождет твой сад… Садись. У меня разговор есть. Тоня! – крикнула она, повернув голову к кухне. – Оставь посуду, я потом домою. Иди сюда, поговорить надо.
– Что случилось? – выходя из кухни, спросила Тоня. – Папуля, ты опять напроказничал?
Нечаев развел руками и, обреченно вздохнув, сел обратно в кресло. Галя села за стол, разгладила перед собой скатерть и замолчала, переводя взгляд с Тони на Нечаева.
