Кремль решили строить по-вятски, то есть основательно, но с придумкою: поставить новые стены да чтобы и с верхним, и с подошвенным боем. Ведь стены крепостные обычно строят как? У таких прясла, стены то есть между башнями, состоят из простых венчатых срубов, которые каждый мало-мальски рукастый мужик справит. Но ежель каждый мужик справит, так любой скапыжник и расшатает. Вятчане на то придумали стены ставить «тарасой», чтоб вся стена была цельной, соединённой стоящими перпендикулярно поперечными стенами. Для пущей крепости брёвна поперечных стен чередовались через каждые два венца стен продольных, вроде как кладка кирпичная. Нехай теперь супостат репу чешет, да ум в кулак собирает, ага. Башни же о восьми углах будут, чтоб пятью углами в поле на ворога смотреть и бить поганого и в гриву, и в хвост – чтоб небо с овчинку казалось.
Для того вековые сосновые стволы многосаженные сплавляли по Вятке-реке моляным способом и с запани тащили волоком на берег. Потом чистили от коры, окоряли, значит, и в колоды складывали о шести венцах, чтоб и сохло, и не гнуло.
Стены решили варганить из сосны, а вот на башни проезжие с воротами, балконами-выступами, барбаканом, стрельней, заборолами, стойчатой смотрельней и прочими премудростями порешили положить дуба могучего. И не для красы, а ради крепости богатырской.
Дуб вятчанам примнилось доставлять в белянах –барках, единожды собранных из брёвен на лесоповале, а когда такая барка-беляна приходила в назначенное для неё место, то её по брёвнышкам разбирали. Способ этот хотя и трудный, зато рачительный – сколько брёвен надо, столько и будет. Да и как ты иначе с затона котельнического против течения попрёшь?
В Никулицыном городке под дубом сидели Евпатька, сын Жданов, Изотий Курайский, безродный Емеля и Кайский Иван. Сидели в тенёчке и лупились в зернь на щелбаны, да так, что только кости летали по днищу перевёрнутого бочонка, а треск от дружеских щелчков оглашал всю округу. Проиграв третий раз подряд, Иван Кайский растирал лоб от полученных щелбанов и смахнул с глаз невольно накатившие слёзы. Проморгался. Вздохнул:
– Эх, до сих пор Василий Буслаев жив был, если б той черепушке Сорочинской столь всыпать, сколь мне досталось.
– Ну-тка, что за черепушка такая? – как-то устало спросил Емеля, которому наскучило попусту кидать костяшки.
– Не слыхали разве? – спросил Иван у принявшихся было заново метать Евпатьки и Изотия. Словно очнувшись от сна, те отрицательно замотали головами.
– Ну, значит, слушайте тогда. В Новгороде, по Ильмень-то да по озеру, ходил ушкуйник Василий Буслаев с дружиною в тридцать человек. Ходил, разбойничал помаленьку, но отчего-то вдруг пригорюнился, с лица спал, грусть-тоска одолела и собрался грехи в Ерусалим-граде замолить.
Мать у него боярыня Амелфа Тимофеевна – вдова матёрая, влиятельная и могучая. Понимает, что сынок на Святой земле таких может делов наделать, что караул. Потому она сына хотя и благословляет в путь, но и проклятье материнское сулит, если тот озоровать вздумает.
– Амелфа? Может, Марфа? – спросил Емеля, который лежал на травке, приподнявшись на локте.
– Ты чего тут Ваньку валяешь? Али уши дерьмом забил? Амелфа, говорят тебе. У них, в Новгороде, не больно-то смотрят мужик ли, баба – им это дело десятое. Главное, чтоб человек разумный был и дело вёл справно, а луно там меж ног иль уд срамной – вообще по барабану.
