Во время вечернего перекура после ужина мы почувствовали себя настоящими звёздами. Все сгрудились вокруг нас, точно паства вокруг прорицателей, желая узнать подробности о наряде. Что это вообще? Как это? Что нужно делать? Легко ли? Каково стоять с Брусом? И всё такое. Мы отвечали на всё, едва успевая курить.
Я обратил внимание на Голецкого, который всё это время стоял в стороне. Ему, похоже, наша мудрость была до фонаря, и разбираться он ни в чём не желал.
По возвращении в роту мы снова были усажены в комнате досуга для занятия всякой хренотенью и выслушивания историй рядового Зублина, который вместо того, чтобы нести службу в наряде как положено, предпочитал провести время в нашем обществе.
– Ну чё, пацаны, сколь до дома?
«Ну, начинается», – думали на это мы.
И так весь вечер.
Перед отбоем нас ждало необычное мероприятие. К нам должна была прийти медсестра и осмотреть нас, раздетых по пояс, на предмет чего-нибудь нездорового. Когда она вошла, мы уже стояли разомкнутым строем на центральном проходе. Она мерила нам температуру электронным термометром и осматривала наши тела. Мы осматривали её. Она даже пахла по-другому: я бы назвал это запахом жизни. Она улыбалась, и лицо её было полно участия.
– Ну что, ребята, жалобы какие-то есть? – спросила она, закончив своё дефиле с градусником.
Мы молчали. Неловко как-то вот так сразу, хором, сказать «Никак нет». Вдруг у кого-то что-то всё-таки…
– Товарищ сержант, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.
Как по команде мы повернули лысые головы и в двадцать пар глаз посмотрели на Голецкого.
– Да, что такое?
– У меня живот болит последнее время. Есть не могу. Тяжело. Всё назад лезет.
Пока медсестра трогала живот Голецкого и спрашивала его о характере болей, мы глотали слюну и завидовали ему, мечтая прямо сейчас, вот в эту секунду оказаться на его месте. В воздухе пахло спермой. Огромное пахучее белое облако нависло над расположением роты, накрыв нас с головой и спрятав нас всех друг от друга. Сквозь эту туманность вечного стояка путеводной звездой виднелась лишь жопа медички-сержанта. Всё остальное меркло и растворялось. «Какой же мудак! Ну мудак…», – думали мы про Голецкого, полагая, будто он всё это нарочно подстроил, чтобы медсестра потрогала его сначала под рёбрами, а потом у самого низа живота. Но лишь на следующий день мы осознали, что план Голецкого был куда глубже.
– Здесь болит?
– Так точно.
– А здесь?
– Да, так точно.
– Хм… Давай, может, я тебе уголёчку дам? До утра потерпишь? А завтра, если болеть будет, попросишь, чтобы привели ко мне, хорошо?
– Хорошо. Так точно, товарищ сержант.
«Ну мудак!..» – думали мы.
На следующий день осмотр проводил уже капитан Максимушин. Утренний осмотр личного состава – это последнее, что должен был сделать на своём посту ответственный по подразделению. Дальше он вверял здоровых, бодрых и сытых солдат уже новому ответственному.
– Жалобы есть, товарищи солдаты? – чисто формально спросил Максимушин: жалобы выслушивать он был не намерен.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.
– Кто?!?
– Рядовой Голецкий.
– Хуецкий, ёптить! Чё такое?
– Живот болит. Со вчерашнего дня. Не проходит. Есть не могу.
Голецкий действительно за завтраком ничего не съел. Он был бледен: то ли от страха, то ли действительно от боли.
– Вот это да! А я тебе чё сделаю? – недоумевал Максимушин.
