Теперь я осмелела. Какой у них тонкий юмор! Как беззаботно они хранят оружие в арсенале: незапертое, без охраны, доступное кому угодно! Как непринужденно чувствует себя среди них Диего! Корабль образцовой дисциплины и хорошего настроения.
Я снова спускаюсь на артиллерийскую палубу. Нужно найти, чем себя занять. Я не привыкла сидеть сложа руки. За курятником обнаруживается кладовка с провизией, дверь в нее не заперта. Вдоль стен стоят бочки, на них ящики и коробки поменьше. Что-то густое и черное сочится из бочки, капая на пол. Тут же навалены мешки с мукой, фасолью и круги сыра, вонючие, как старые башмаки. Мешок орехов кола, чтобы вода оставалась свежей. И надо же, как любопытно, ступка – деревянная, как делают у нас в Гвинее, а не каменная, как в Новом Свете, – и два похожих на весла пестика. Целых пять полных мешков риса, хотя вчера никакого риса в меню не было – вместо этого мы жевали заплесневелый хлеб, гнилые бобы и твердые как камень галеты, награбленные на «Какафуэго», которые, прежде чем съесть, необходимо размочить в воде.
Я окунаю руку в рис, он течет сквозь пальцы, зернышки приятно перекатываются в ладони. Может быть, это рис из моей страны? Корабли рабовладельцев загружают им, прежде чем пересечь океан. Хранят ли эти рисинки память о земле и дождях Гвинеи? Кто посеял эти семена? Кто запруживал поля? Собирал урожай? Где они теперь, эти женщины? Потому что рис – это женская работа.
Я засовываю несколько зерен в волосы за ухо, как это сделала моя бабушка, когда меня забирали у нее. Это все, что она могла дать: семена моей родины, чтобы я увезла их в Новый Свет. Я думаю о ней – такой, как видела ее в последний раз, вспоминаю ее лицо, простертые ко мне руки, как она выкрикивала мое имя – Макайя! Макайя! – когда кто-то набрасывается на меня со спины, хватает поперек живота и заваливает на пол.
Чужие руки на моем теле: одна тискает грудь, другая, грязная и вонючая, зажимает рот и нос.
– Что, ведьма? Задумала отравить нашу еду?
Изловчившись, я кусаю насильника за руку. Он воет от боли. Я порываюсь вскочить, но из темноты возникает второй и прижимает мои ноги к полу.
– Кончай визжать, Пайк, – кричит тот, что держит меня за ноги. Пайк шипит на него и заламывает мне руки назад. Меня несут по артиллерийской палубе. Вниз по лестнице, еще по одной, головой вперед, как тушу, снятую с крюка мясника. В недра корабля.
– Не дергайся, чернокожая сука, – рычит Пайк, дыша мне в лицо пивным перегаром. – Для чего генерал притащил тебя сюда, как не для нашего удовольствия?
Темень. Плесневелый запах сырости, застоявшейся в трюмах тухлой воды. Здесь еще теснее, чем на орудийной палубе. Звук насосов оглушает: непрерывный грохот и лязг, от которого стучит в висках. Матросы останавливаются, потому что не могут идти дальше – они задыхаются, хватка ослабевает. Я прищуриваюсь, чтобы лучше видеть в темноте, ищу проблеск, который укажет путь к лестнице.
Какой смысл бороться? Я знаю, что меня ждет. Их всего двое. Как-нибудь не умру.
Позади меня лязг насосов перекрывает звон металла по металлу. И хотя здесь темно, как ночью, я вижу – мы рядом с корабельной тюрьмой. Толстая дверь. Лицо Паскуаля за решеткой. Он колотит по ней ложкой.
– Тащите ее сюда, – кричит он по-кастильски. – Я ей покажу, суке, что к чему.
Топот ног на лестнице: народу прибывает. Подтягиваются на представление.
