Наши все стушевались, притихли и смотрят на раненых.
На побледневших лицах тревога. Частную публику оттеснили на почтительное расстояние.
А носилки с искалеченными телами все плывут и плывут. Изредка воздух пронизывают стоны.
Последний звонок.
Провожающие кричат нам вслед недружно и жидко: «Ура!»
Анчишкин и Граве поместились в соседнем вагоне. Сознательно не сел с ними. Пропасть между нами становится все шире и шире. Говорим на разных языках.
«Мы едем от жизни к смерти».
Эту фразу на маленькой станции бросил мимоходом юный подпоручик. Его товарищ, высокий капитан Трубников, деланно рассмеялся и сказал:
– Остроумно! Одобряю.
Едем с той же скоростью, с какой ехали новобранцами в Петербург.
Те же телячьи вагоны, те же люди.
Но какой поразительный контраст!
Нет ни очной гармошки, ни одного пьяного.
Я не узнаю людей, с которыми ехал так недавно в Петербург.
От веселой, бесшабашной удали не осталось и следа.
Забиты, замуштрованы до последней степени.
В неуклюжих шинелях, в казенных уродливых фуражках и сапогах – все как-то странно стали похожи один на другого.
Личное, индивидуальное стерлось, растаяло.
Поют исключительно солдатские песни, и в песнях этих нет того, что принято называть душой.
Песни не берут за живое.
* * *
Чем дальше отъезжаем от Петербурга, тем легче становится дышать.
Лениво бегут навстречу сумрачные дали полей. Точно из-под земли поднимаются седые овалы бугров, перелески.
Громыхая сотнями тяжелых колес, поезд неуклонно несет нас в бескрайные дали, где обреченным на смерть спрутом залегла в земляных траншеях многомиллионная армия.
Скоро увидим, узнаем все, все. Волнующая неизвестность станет явью.
Атмосфера муштры как-то заметно разряжается. Даже неизменная «Соловей, соловей, пташечка» не режет слух.
Хмурые лица солдат просветлели.
С нашим эшелоном едет много офицеров. Большинство – новоиспеченные прапорщики.
Нежные, женственные лица. Выглядят гораздо моложе своих лет.
У всех новенькие хорошо пригнанные шинели. По сравнению с прапорщиками солдаты кажутся огородными пугалами для терроризирования галок и воробьев.
Прапорщики часто заходят на остановках в солдатские вагоны.
Знакомятся и «сближаются» с «серой скотинкой». Это им необходимо.
Отношение их к нижнему чину так необычно по сравнению с тем, что мы видели в казарме.
Солдаты смущаются, на вопросы прапорщиков отвечают односложным дурацким:
– Никак нет.
Ничего не добившись, прапорщики разочарованно уходят в свой вагон. Между ними и солдатами – пропасть.
* * *
Все чаще и чаще попадаются «следы войны».
На каждой станции встречаем санитарные поезда с ранеными и больными.
Из окон санитарных вагонов выглядывают землистые, белые, как носовой платок, лица с ввалившимися глубоко глазами.
И в этих усталых глазах, оттененных траурной рамкой подозрительной синевы, переливается тупое безразличие ко всему происходящему.
У каждого своя боль, свои раны, свои думы.
Жадно расспрашиваем обо всем. Большинство отвечает неохотно, скупо, как будто они уже тысячи раз все это рассказывали и им смертельно надоело.
Все пути на, станциях забиты воинскими эшелонами. Кругом, куда ни глянь, все одно и то же: снаряды, колючая проволока, орудия, защитные двуколки, тюки прессованного сена, кули овса, ящики консервов, быки, бараны, лошади.
Вся эта масса разнородных ценностей непрерывной рекой стекает в ненасытную пасть фронта, чтобы перевариться в нем и превратиться в ничто.
