«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. - страница 23
В 1962-м Ю. Ряшенцев был приглашён в журнал «Юность» на должность литературного консультанта. «Всё-таки я чувствовал, что моё дело-литература. Мне хотелось писать стихи. Но когда начал работать и сидел в кабинетике в редакции, долго не мог понять: это что, работа?! Можно в любой момент встать, пойти выпить кофе… А в классе 45 волков против тебя сидит, и с ними надо справляться».[30] Но и став известным поэтом, Ряшенцев оставался педагогом. Почти сорок лет вёл поэтический семинар, воспитывал будущих поэтов, среди которых много известных (А. Дидуров, И. Кабыш, В. Павлова, В. Иноземцева и др.). А в какой момент возникла у Ряшенцева любовь и тяга к большой поэзии?
«Первая настоящая, неплатоническая любовь к стихам возникла у меня к творчеству поэтов, которых сейчас ни в грош не ставят, но которые на самом деле были очень интересны. Это те немногие советские поэты, которые не стали верноподданными, не стали писать советские стишки. Это был Светлов. Это был Луговской с «Курсантской венгеркой». Это был Николай Тихонов с его сборниками «Брага» и «Орда». Я приобщил к нему Юрку Визбора, и тот страшно Тихонова полюбил… О них надолго замолчали, но они были, эти поэты!
Я пришёл к серьёзной поэзии, к тем, кто был запрещён и стал появляться в 50-е годы. Гумилёва я, правда, знал и раньше. Ахматову я читал, ничего не понимая, наизусть, вслух: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Стихи, которых она сама стеснялась, не любила. А мне они очень нравились. Ничего не понимал: кто там кому изменил, кто от кого родил, но мне нравилась сама музыка стиха. К Пушкину, Лермонтову и в особенности к Некрасову я был до поры до времени холоден, поскольку их нам читали в школе. Есенин интересовал больше, хотя и к нему я был довольно спокоен. Потом пришёл черёд переводной поэзии. Киплинга, которого чем хуже переводишь, тем он лучше выглядит. Берне в переводах Маршака. Потом появились Цветаева, Мандельштам. Пастернак был всегда, но был непонятен мне. Не было ключа. Я не понимал, что такое: «сад набит пиковой мастью воронья» или «вокзал – несгораемый ящик разлук». Потом, когда я прочёл статью Цветаевой о Пастернаке в её книге «Искусство при свете совести», многое стало понятным. К Маяковскому был довольно спокоен всегда. Долгое время меня интересовала техника стиха больше, чем содержание. Поэтика интересовала больше поэзии.
Ю. Ким, П. Фоменко, Ю. Ряшенцев, Г. Бабушкин, Л. Зиман в МПГУ
У нас одно время жил детский писатель Борис Владимирович Папаригопуло, один из самых умных людей, которых я знал. Он происходил из очень аристократической семьи и даже сидел за одной партой с цесаревичем в кадетском корпусе. А тогда ему негде было жить, и мама выделила ему комнату как старому другу. Он большое влияние имел на меня. Когда я пришёл к нему в очередной раз в растрёпанном виде с футбольного поля, он сказал мне: «Когда ты делом будешь заниматься? Что тебя интересует, поэтика? Ну и занимайся поэтикой! Бери словарь Квятковского…»[31]
И Юрий Евгеньевич занялся поэтикой. И наступил момент, когда счастливое сочетание таланта, ума, эрудиции, трудолюбия явило такие образцы поэзии, которые можно назвать совершенными. Потому что Ряшенцеву подвластно всё. Откуда берутся у него эти летучие строки, эти образы, рождающие живой, просторный, гулкий и ветреный мир? Каким чудом сопрягаются слова в фантастические рифмы, виртуозные строфы? Тут тебе верлибры и терцины, сонеты и… частушки. Он даже собственную строфу изобрёл, как, уж извините за сравнение, Пушкин – «онегинскую строфу»! И ведь не холодный эксперимент, а живая, страдающая и любящая душа видна в этих стихах! Юрий Ряшенцев – один из тех поэтов-шестидесятников, чей талант не оскудел и не иссяк. Он много и плодотворно работает и пишет всё лучше, пронзительнее и – прозрачнее, доступнее. И это хорошо, потому что лирика Ю. Ряшенцева в силу своей сложности, интеллектуальности известна гораздо меньшему числу людей, чем его песни.
Похожие книги
