– А еще у меня очень острый слух. – Повернув голову, он мигом перехватил взгляд Лели и уточнил с улыбкой: – Кошачий.
Леля почувствовала, как к щекам прилила кровь. Стыд какой. Они стояли, обсуждали его – а он, оказывается, все слышал.
– Можно мне, пожалуйста, еще масла? – спросил гость и добавил: – Люблю все молочное.
Догода закивала и полезла разворачивать брусочек масла из холщевой ткани, пропитанной солью. Леля тем временем следила, как гость опустился на стул и в ожидании принялся стучать пальцами по столешнице. Он на нее больше не смотрел, но Леля все еще чувствовала его взгляд.
– Сейчас вернусь, – шепнула Леля Догоде и помчала к выходу.
Она не собиралась возвращаться в кафе. По крайней мере пока этот японец с тигриными глазами там находился. Позор, позор, позор… Догода наверняка уже забыла эту неприятность. Но Леля не могла так просто отрешиться от подобного. Нет, ну надо же – все слышал…
Добравшись до песка, Леля стянула балетки и, держа их в руках, пошла к морю.
В первые выходные мая оно уже было теплым. Но Леля все равно не решалась купаться. Она лишь окунала руки, стряхивала с них воду, и отступала от моря на несколько шагов. Потом, морально подготовившись, Леля на несколько секундочек заходила в воду по щиколотку.
Но больше Леля любила на море смотреть. Вот и сейчас, откинув балетки, она аккуратно опустилась на песок. Не забыть бы их – а то цветом балетки сливались с песком.
Как всегда, море Лелю успокаивало. Она смотрела то на волны, которые накатывались на берег, то на линию горизонта, то на скалы, которые образовывали бухточку, где стояло кафе. В последнее время такое вот созерцание всегда заканчивалось Лелиными слезами. Но сейчас, кажется, впервые с апреля, Леля думала не о Семе.
Кошачий слух, значит! А нечего уши развешивать!
Впрочем, болтать о посторонних в их же присутствии тоже нечего…
Леля тяжко вздохнула. Закрыла лицо руками, все еще чувствуя, какое оно горячее от прилившей к нему крови. Кажется, она даже захныкала. Но тут же встрепенулась, когда услышала знакомый голос:
– Ты все еще рыдаешь! Ну сколько можно, рыбка моя?
Леля улыбнулась прежде, чем отняла ладони от лица. Потом она вскочила и… ничего не увидела. Лишь море, которое подсвечивал розовый закатный свет, шуршало песком и отдавала воздуху свой соленый, но не приторный аромат.
– Ниже! – сказал грудной, женский голос.
Тогда Леля опустила взгляд и поняла, что бардовый оттенок волн – вовсе не игра закатного солнца. Бардовое – это волосы Нимфеи. А волнами они кажутся, потому что кудрявятся.
– Привет! – воскликнула Леля гораздо радостнее, чем думала, у нее получится.
– Привет, привет, – говорила Нимфея, осматривая Лелю. – Хотела тебе сказать, что ты хорошо выглядишь. Но не буду врать.
Леля не обиделась – лишь печально улыбнулась. Она и сама видела, как осунулась ее фигура, и как побледнела кожа лица. Когда-то Леля была румяной и круглощекой. Но сейчас больше походила на Морану, хотя должна была выглядеть ее противоположностью.
Леля молчала – и Нимфея ничего не говорила. Просто смотрела на Лелю, улыбаясь, но не показывая зубы: знала, как Лелю они пугали. Это было удивительно. Нимфея редко давала тишине затянуться хотя бы на дюжину секунд. Но вот, прошла целая минута, а она все молчала.
Это значило одно: Нимфея ждет, что Леля сама догадается, зачем она тут, и почему молчит. Леля и догадалась.
