И все же, почему, почему он так со мной поступил?!
…Курс полифонии читал у нас Аркадий Михалыч.
Занятия проходили в тот самом огромном кабинете. Я с удивлением отметила, как горят его глаза, когда он рассказывает о таких математически сухих вещах, казалось бы, как «индекс вертикалес» в фуге строгого стиля. И вообще, я обнаружила в нем увлеченного человека, вовсе даже не плохого.
Явственно чувствовалась в нем простая человеческая порядочность. Профессор был прочно и на всю жизнь женат, сроду не был замечен ни в каких скандальных интрижках со студентками. Его преподавание музыки граничило со служением, недаром он был органистом и знал латынь и христианскую религию.
Но почему, почему он тогда не подписал мне бумажку?..
…Это голодное перестроечное время мы с Шуриком вспоминаем очень тепло.
Границы страны открылись, и в консерваторию стали наезжать иностранные музыканты, чего раньше не было. Первыми пожаловали итальянцы из уважаемой Болонской Академии музыки, с приветом от самого Падре Мартини.
И вот, живой итальянский музыколог в Малом зале читал лекцию по полифоническому стилю, а учительница с кафедры иностранных языков с трудом пыталась переводить на русский специальный музыковедческий текст.
Выходило забавно: в основе научной интриги фигурировала некая «сердитая фуга», и весь зал недоуменно пожимал плечами.
– Строгая фуга, – спокойно поправил с места Аркадий Михалыч. – Фуга строго стиля.
Только позже я поняла, что это он «прорубил» это «окно в Европу» для Новосибирской консерватории.
Он же организовал «немецкое нашествие» из Мангеймской Высшей Школы музыки. Толпа студентов и профессоров прилетела к нам в Сибирь, чтобы устроить нам настоящий пир во время «перестроечной чумы» и интенсивное погружение в гармоничный мир солнечного Моцарта.
…Наступил девяносто первый.
Для своей дипломной работы я выбрала Эбеновый концерт Стравинского, но проанализировать его решила не в свете марксистско-ленинской теории, как это было принято в СССР, а сквозь призму фрейдовской теории сновидения. Музыковеды только начали дерзить, и я была одной из первых ласточек.
В общем, затея была с непредсказуемым результатом, и мой научный руководитель, профессор Лужский, не в силах был скрыть своего волнения.
Аркадий Михалыч был официально назначен моим рецензентом. К моему величайшему изумлению он написал блестящий отзыв. А на защите свое выступление он начал такими словами:
– Мне еще не приходилось держать в руках музыковедческую работу, которую было бы так интересно читать, и в которой я бы не мог предугадать, чем все кончится…
Так что своей отличной оценкой, пятеркой, я частично обязана ему.
Но все же почему, почему тогда он удрал, не подписав мне бумажку?!
– …Если можешь чего-нибудь не дать, так не дай! – часто повторял эту фразу один блистательный пожилой мэтр, воспитавший целую плеяду пианистов, гордость нашей консерватории.
После того, как Маэстро эмигрировал в Израиль, его стали цитировать еще чаще. Именно ему удалось сформулировать суть жлобства, которое пышным цветом цвело-процветало в нашей забытой Богом консерватории.
Все было перевернуто с ног на голову. Амбиции, самолюбование, карьеризм – к этому в консерватории относились с пониманием. Зато такие архаизмы, как доброта, верность и щедрость – нещадно высмеивались, как проявления слабости.
Можешь не дать, – не дай. Вот по этому принципу все они и действовали. Не потому ли замечательный Аркадий Михалыч не подписал мне тот документ?
