Редактором стенгазеты был пятикурсник с мальчишеским вихорком на макушке. Щуплый, по-мальчишески задиристый, этот Костик выглядел совсем не солидно. К тому же у него была такая забавная фамилия, что ему даже прозвище не требовалось.
Тем не менее от юноши за версту веяло Академгородком, уроками французского, энциклопедическими знаниями и степенью посвящения в недоступные нам тайные знания.
В редколлегии подвизалась также полненькая очкастая Алла, по виду синий чулок, но страшно умная.
Приходила и Ниночка-красавица-отличница-вокалистка-комсомолка. Комсомолка в первую очередь, недаром она подрабатывала лаборанткой на кафедре марксизма-ленинизма.
Эти Костик с Аллой постоянно что-то или кого-то вышучивали, виртуозно перехватывая остроты друг от друга на лету, как мячики. Мы с Маринкой чуть не рыдали от смеха, восхищения и бессильного страдания по поводу того, что никогда, никогда нам не жонглировать словами так, как они, – легко, играючи. Красавица Ниночка в этом не участвовала, тихо улыбаясь в сторонке.
Удивительно, но про что была газета, я не запомнила. Кажется, мне даже поручили что-то там раскрасить, к чему-то написать заголовок. Вроде выполнила, но очень средне. У меня не было ни одного шанса проявить себя, настолько блестящей была та капустная тусовка, до которой я была милостиво допущена.
Через три месяца сменился редактор стенгазеты. Теперь нами командовал профессор Лужский, известный консерваторский мачо, который славился своими прогрессивными и демократичными взглядами на жизнь и на музыку. Тоже ничего плохого.
Правда, теперь веселье как выключили. Великолепный на публике, профессор вовсе не торопился расходовать себя по пустякам, на заседаниях редколлегии, в присутствии каких-то невылупившихся птенцов. Регулярно опаздывая на несколько часов, он вваливался в аудиторию истории музыки, – именно там теперь выпускалась газета, – мрачный, скучный, весь занятой.
Газету Лужский старался выпустить быстро, общался деловито и скупо, буднично раздавал рутинные задания.
В общем, мы были и разочарованы, и подавлены величием и недосягаемостью главного редактора, львиную долю времени проводя в тягостных ожиданиях.
…Вот почему в ту предновогоднюю ночь мы не смогли вечером уйти домой, в общежитие.
Слоняясь по опустевшей консерватории, почти допоздна мы прождали Лужского, настраиваясь на предстоящий всенощный аврал. Наконец профессор объявился.
Однако тому пришлось работать на два фронта.
Пока мы выполняли очередное задание в пресс-центре, Лужский успевал, переместившись в концертный зал, с блеском покомандовать репетицией консерваторского капустника.
А в это время в спешном порядке мы печатали статьи, клеили фотографии, красили заголовки. И конечно, попутно отвечали на многочисленные телефонные звонки:
– Алло, кафедра истории музыки. Нет, Лужского здесь нет, он на репетиции капустника.
То и дело мы забегали к Учителю за инструкциями, прямо в концертный зал.
Конечно, уж там мы позволяли себе чуть-чуть подглядеть. На репетиции крутились и Костик, и Алла, и Ниночка.
Боже, как там было круто! Молодые профессионалы, без пяти минут, так здорово играли и пели, такими задорными были номера, такими острыми шутки, какими они могли быть только до наступления эпохи гласности.
Например, этот номер:
– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – зычно, по-солдафонски, распевали дирижеры-хоровики, выстроившись в два уровня, словно «краснознаменный хор». – Ярче солнечного дня, … пуговицы в ряд!
