– Мы работаем все вместе. Я столько раз говорил – не успеваешь, попроси помощь. Давайте, кто-то будет заниматься обзвоном, а кто-то Телеграмом.
– Пётр, ты знаешь, что нужно делать, – Лера посмотрела на друга с надеждой.
И Пётр знал – вытащить сейчас её заявление о выходе, ткнуть в морду Коновальцеву, сбить с него спесь. Он уже потянулся к ящику, как вдруг раздался жуткий старческий голос:
– Петя, ну где исправленный доклад? – лицо появившейся Розы Белоусовой было искажено испугом – щёки обвисли, густо накрашенные дряблые губы дрожали, в глазах стояли слёзы.
Балаган возвращался с неукротимой силой и нёс с собой цифры, отчёты, постановления, и всё это было так неинтересно, так бесцветно и шаблонно.
Коновальцев стыдливо смотрел в пол. Лера думала о том, как бы скорее сбежать. Непоколебимым оставался только Ленин на картине.
– Нет, я не исправил, потому что Азарович хотел, чтобы я напечатал ему листовки.
Страх загубить конференцию завладел Белоусовой окончательно. Её старческое тело затряслось, висячая морщинистая кожа на руках задрожала, задрожали веки и накрашенные тонкие брови, а в глазах возникло непомерное разочарование:
– Так же нельзя работать!
Она крутилась на месте – раздутая старуха, готовая вот-вот лопнуть от переполнявшего её ужаса. То был особый старческий ужас – перед гневом начальства, перед неопределённостью, которая открылась, когда устоявшийся и прямой ход жизни переломился.
А Пётр ощущал пустоту и не мог понять – почему нужно так страдать из-за каких-то бумажек? Ведь что такое конференция, как не бумаги? Доклады, отчёты, мандаты, резолюции – всего лишь буквы на белых листках, и в них нет ничего, никакого смысла, никакой тяжёлой и убедительной правды.
Его окружала ложь. Но не людское лукавство, проявляющееся в словах и обещаниях, а другой вид лжи – словно бы он очутился в бутафорском лабиринте, где всё устроено глупо и нелепо. В детстве он вместе с отцом ходил на аттракцион «комната страха» – там коляска ехала по тёмному коридору, а из темноты выпрыгивали чудища и приведения, настолько доморощенно сделанные, что напугать могли только ребёнка. Пётр вырос, но тёмный коридор никуда не делся, а вместо чудищ и привидений теперь выпрыгивали мандаты, пленумы, постановления.
На визг Белоусовой прибежала Штепа.
– Розочка Алексеевна, что у вас случилось?
– У нас конференция через пять минут начинается, уже приехали из Избирательной комиссии, а доклад не исправлен, – плакала Белоусова.
– Всё самой нужно делать, ни от кого здесь помощи не дождёшься, – заплакала Штепа в ответ. – Я день и ночь готовлю договора, Розочка Алексеевна, у меня голова уже кругом идёт. – Она шмыгнула носом и убежала.
Пётр понял – надо бежать следом, постараться как-то унять вопрос, иначе кто-то обязательно наябедничает Козинцеву. Но стоило ему выйти из кабинета, как он столкнулся и с Михаилом Андреевичем, и с Мансуром Азаровичем. Они стояли вокруг ризографа. Азарович полыхал злостью, а Козинцев с негодующим видом смотрел на листок.
– Этим можно только подтереться, – сунул он Петру под нос испорченную прокламацию. – Ты же партийные деньги разбазариваешь, партия так на одной бумаге разорится.
Видимо внутри ризографа сорвало плёнку с барабана, и машина напечатала листовки с огромным чёрным пятном краски. Пётр пожал плечами. Он сам виноват, что пустил печать на самотёк, сам виноват, что заболтался с Лерочкой и не успел исправить доклад – всё можно успеть, если захотеть. Он не захотел.
