Тихон дошёл до дома своего и, немного дрожащей рукой открыл калитку. Шаги до крыльца ему казались вечностью, а, поскольку их было три, он словно бы прожил три вечности, пока не открыл дверь заветного своего убежища. Если обувь он снял грязно, с шумом, ногой свободной цепляясь за ботинок другой ноги, то куртку снял с каким-то почтением и даже благоговением. Он аккуратно повесил её на крючок в веранде, пару секунд посмотрел на неё, затем поцеловал в воротник и прошептал «Волшебная!» с чувством воодушевления. Что интересно, прошептал так, как прошептал бы на ушко, если бы у курток были ушки. Сам он почему-то подивился этой мысли, улыбнулся и про себя подумал: «А интересно: если бы были у курток ушки, какие бы они носили серьги?». И непонятно было, то ли Тихон сам внезапно открыл в себе тягу к таким шуткам, то ли вспомнил выдумки деда, а Борис Ильич был по природе своей сказочник. Любил он, немного выпив самодельного вина, рассказывать маленькому внуку какие-то иногда совсем уж невразумительные истории, которые и выдумывал совершенно на ходу, но рассказывал так, что не только у ребёнка, но часто и у взрослого выступала на лице улыбка.
Тихон прошёл на кухню, где сидела со старой, уже пожелтевшей книгой его бабушка. Она читала какую-то молитву, но, увидев Тихона, прервалась и, неожиданно быстро для своего возраста, подорвалась, побежала к внуку. Она щеки его охватила руками и, смотря ему в глаза, от волнения открыв рот и дыша через него, задыхаясь, быстро тараторила:
– Тиша, ты где же был-то так долго? Я уже думала искать идти. – Если бы только хватило ей нервов, она могла бы только посмотреть, только взглянуть. И одного взгляда этого – родительского, мудрого – хватило бы, чтобы всё понять. Понять, что Тихон попал в беду, что был он сегодня и напуган, и взволнован, что был в смертельной опасности, и что, набравшись сил, выбрался из ловушки прямо перед тем, как та захлопнулась, что дошёл он домой сам, без волнения и страха. Но она не поняла. Тихон протянул к ней руки свои, обхватил, притянул к себе, обнял неожиданно сильно и крепко, затем поцеловал в щёку и прошептал: «Я люблю тебя, бабушка. Ты меня прости, прости за всё».
Как ни пыталась бабушка, разговорить Тихона у неё не получалось. Внук её был всё-таки не «Идиот» из романа, хотя и немного наивен. На вопросы он отвечал складно, врал, что играл с мальчишками на улице. Она, конечно, могла бы увидеть правду, но предпочла закрыть глаза пеленой доверия. Разумеется, необщительный и закрытый Тихон пошёл играть с сельскими мальчиками. Разумеется, неспортивный и телом, и духом Тиша играл с ними именно в футбол. Разумеется ему – немного высокомерному и гордому уже почти юноше было так интересно с деревенскими мальчишками, которые его лет на пять младше, что он проговорил с ними до самой ночи. Разумеется, что Тишечке они показались так интересны, что он называл их исключительно как: Ржаной и Ухо, а имена спросить просто забыл. Всё так и было.
Всё грядущее, радостное или печальное, всё, что случилось уже и случится ещё только, могло бы не произойти. Правда. Могло бы, если бы Елена Алексеевна, схватив меч, надев волшебные доспехи и куртку мужа своего повязав вместо плаща на шею за шнурки капюшона, на белом коне бы бросилась прямо в лес, на скаку разрубая крючковатые ветви и лапы чудовищ, добралась бы до логова тьмы и в смертельном бою отстояла б любимого внука. Или если бы бесконечная любовь её, тяжёлой пеленой закрывшая глаза, спала, то хватило бы мудрости Елене Алексеевне на Тихона надеть до утра свой собственный крестик, уложить его на свою старую, советскую ещё кровать спать под образки, а утром первым же автобусом выехать из Вареновки. Но любовь помешала увести Тихона с его пути. Так что и сам Тихон позднее не раз ещё думал над тем, существует ли другая судьба, кроме той которая избирает нас.
