– Сначала ответь, зачем хотела убить и почему не смогла? – Он теперь был уже не мальчик, а скорее мужчина. В голосе его была строгость, но не злоба. Она отвечала спокойно, даже без тени издёвки:
– Я ведь мертвечка. Мне по нраву живые, но мёртвыми управлять всё-таки привычней. А убить я тебя не смогла из-за куртки. Дедушку твоего знаю, хороший был человек. И зачем тебе все эти мифы и сказки, когда у тебя под боком всё детство жил этот богатырь? Боря крепок был и телом, и душой. От него и в предмет сила пошла. Она, конечно, просто осколок жалкий силы твоего деда, но тебе вон хватает. Потому что сам ты душою слабый. Считай, что куртка часть души дедовой в себе носит. Буквально в ней души нет, но сама куртка потом пропахла, потому что он в ней работал без устали. А его мечты, надежды, мысли – всё это наложило на предмет отпечаток. Так и делаются обереги. Я научу, если ты ко мне в лес будешь ходить. – Тихон слушал её и понимал, что уже почти готов согласиться. Но, поправив воротник куртки, он всё ещё строго, но уже гораздо мягче, ответил:
– Давай без обмана: то, что ты обо мне сказала – всё правда. Мне скучно здесь, среди людей. Поэтому я хочу к тебе в лес, но сегодня на ночь никак не останусь. Приду я завтра, но приду в этой куртке и с ножом. Ты не сказала, зачем я нужен тебе. Значит, как я думаю, нужен сильно. Теперь я пойду домой. Если хочешь, чтоб я завтра пришёл, то не подпускай даже близко к моему дому этих двух уродцев или хотя бы Ухо. Этой ночью я не хочу даже знать вас всех. Завтра приду, но ночью этой меня не тревожь. – Тихон был сейчас так решителен, что Гниль, раскрыв широко глаза, немного приоткрыла рот и удивлённо сказала:
– Да тут не одна куртка! Чую, что тебе кто-то сил придаёт. Ну ладно – на то его воля. Возьми на прощание лист. Завтра я бал соберу, туда нельзя без билета. Дорога через кладбище к деревянному мостику. Заблудишься – позови Артёмку, он завтра будет гостям помогать. Отпускаю тебя спать, желаю доброй ночи и обещаю, что ночь будет доброй. Уродцы – Галчатки – тебя не побеспокоят. А тихой ночью, такой, как эта, сны всегда снятся сладкие-сладкие.
Гниль откуда-то достала желтый кленовый лист и протянула его Тихону. Тот взял осенний, уже мёртвый листок, убрал его в карман куртки и пошёл прочь. Солнце давно село, так что на почти безоблачное небо с каждой минутой прибывали звёзды. И, что странно: Тихон, читая мифологию греков, изучал и созвездия, но, сколько бы он ни силился, он не мог отыскать на небосводе привычных созвездий. Вместо них выходили абсолютно другие черты и силуэты. Как будто там, над Вареновкой, светили совсем нездешние звёзды.
Дорога к дому была тиха и спокойна. Не лаяли собаки, не кричали озорные дети, не бормотали что-то своё таинственное и неясное старухи на лавках. Одни только птички тихо-тихо чирикали, словно ночь не хотели тревожить. Тихон мог бы поразиться спокойствию этой деревни – древней архаики, оставшейся ещё от первых дней нашего мира, но он был уже так взбудоражен и поражён, что мало что понимал. На самом деле, ум его – слабый, внушаемый – был бы уже давно сломлен. Сломлен и сумасшедшим Ухо, и зубами мертвецов, и чарующими историями мёртвой царицы, и самой ночью, действительно полной загадок и звёзд. Единственное, что спасало его от падения в небытие – запах дедовой куртки. Но запах тот был лишь рациональной маской, под которой пряталось нечто гораздо более сильное. То не запах, нет, то гораздо больше – дух.
