И отсюда вторая проблема (или продолжение первой): понять, какие внешние формы выражают главное, а какие нет (они не обязательно неправильные; они могут быть вполне хорошими, но при этом не обязательными; но могут быть и случайными, или соответствующими какому-то конкретному периоду – или да, ошибочными).
Когда говорят о традиции, о сознании традиционалистском, часто критерием выдвигают давность того, чего предлагает придерживаться человек. Мол, если пропагандирует нечто сложившееся в Средние века, то ретроград, а если что-то возникшее в последние годы, то свободный человек. Если ссылается на Ферраро-Флорентийский собор, то затхло-болотист, а если на любого Папу, здравствующего на сей момент, то просто свежий ветер в паруса Церкви.
И вот подтолкнули меня написать эту заметку три обстоятельства. Изложу по порядку.
Несколько лет назад я прочитал в энциклике Папы Франциска «Evangelii gaudium» слова о том, что не нужно жить прежними формами; что то, к чему мы привыкли, не обязательно хорошо. «…многие сильно укоренённые традиции сегодня уже интерпретируются по-другому… Давайте не будем бояться их пересмотреть! …требовать исполнения предписаний, добавленных позднее Церковью, следует умеренно…» В этой фразе нет ничего необычного, неожиданного, но меня в том момент поразил изменившийся контекст, в котором эта фраза оказалась. Ведь это суждение, не адресованное в тексте напрямую никому, было про всех: про тех, кто формы религиозной жизни, в которых он вырос, к которым привык, которые практиковал, например, пятьдесят два года, принимает за вечное – а это же всего лишь та внешняя традиция, к чему ты привык в силу обстоятельств рождения и времени проживания; это может быть вполне суетное, сиюминутное. Ведь увещевание Папы Франциска относится к любителям хороводных Месс, барабанного сопровождения Литургии, голых стен храма и т. п. – это ведь уже ставшее традиционным для множества людей, то, что слилось накрепко с верой, и поэтому любые попытки видоизменения сложившейся ситуации воспринимаются, как наезд на саму Церковь и попытка раскола. И новатором в этой ситуации парадоксально оказывается тот, кто призывает вслушаться в григорианское пение, как подспорье для молитвы; кто вспоминает, что вотивные таблички – это знак нашей молитвенной связи с теми, кто жил до нас – с Небесной Церковью; кто предполагает, что наши предки были тоже не дураки, и, например, латинский и церковно-славянский язык не мешал им быть христианами и становиться святыми (а количество святости в 12-м веке во Франции или в 19-м в России было меньшим, чем сейчас? надеюсь, никто не начнёт эти подсчёты).
Вторым событием стала беседа о творчестве в Мужском клубе при Кафедральном соборе. Я был докладчиком. И когда начал готовиться к беседе, то подумал, что для участников я, наверное, олицетворяю традиционализм (то есть кондовость, упёртость, формализм – уж не знаю, что ещё, раз я больше десяти лет в Совете Una Voce Russia); но ведь в своей профессиональной жизни я тридцать лет занимаюсь развитием продуктивного мышления и творчества у дошкольников, школьников и взрослых; занимаюсь развитием способности создавать новое, менять мир, менять себя. И важной человеческой чертой считаю стремление к новому «самому по себе», как это существует у детей: просто хочется чего-то другого, хочется наоборот, хочется изменения. Что, разумеется, не отменяет осмысленности этого «наоборот», так как творчество – не просто создание нового, но и решение задачи, то есть мышление – а в нём важно не просто подставить любой ответ, который приходит в голову, а найти ответ правильный, который помогает достижению цели.
