И всё-таки был там – и не один – пушкинский штрих, поразивший меня до крайнего изумления: его жена была похожа… на Бабу-ягу. Я представила мысленно в этой светской обстановке внешность своей бабушки Маши: её мягкие черты лица, улыбающиеся синие глаза, неизменно гладкую кожу всегда молодых её щёк – и осталась довольна вариацией. Её желание дружить, которое открывалось при первом же взгляде на неё («Арсентьевна», «тётя Маша»), выгодно отличало от соперницы в столь роскошном интерьере. Контрасты – невероятные. Конечно, у моей бабушки был дерзкий нрав, и проявлялся он моментально – стоило нарушить границу возможного для неё: обид она прощать не умела, но… не обижайте! Не нарушайте её границ. К тому же набор «шумных» качеств никак не отменял её сострадания в детских вопросах. Здесь же, однако, при всей гладкости и лоске антуража, всё произошло самым бесцветным образом. Мне бы пожалеть себя, но я не умела этого делать. Бабуягу внутренне я, конечно, мужественно проигнорировала, и всё же с первой минуты встречи с этим человеком в душе вспыхнула оглушительная ясность: они очень похожи – своей отчуждённостью по отношению ко мне. Различие было лишь в том, что её откровенный холод дедушка смягчил светской любезностью – впрочем, весьма отстранённой, потому как не осталось в памяти тепла. Потревоженные вторжением незваных гостей «из-за забора», эти люди ограничились формальным приветствием. Как только это мне открылось, я с острой, до болезненности, нежностью подумала о маме и бабушке – мне стало их бесконечно жаль. Как хорошо, что в ту минуту, когда всё стало прозрачно-понятным в этой сближающей их бесчувственности, я даже не подозревала, что у меня есть естественное право быть его любимой внучкой! Я привыкла к сиротству. Закалилась. И приняла удар, не дрогнув. А ведь уверена: случись подобное прочитать в какой-нибудь сказке, пролила немало бы слёз над отвергнутой сиротой: «жалость» и «жало» для меня не просто однокоренные слова – и по звучанию, и по сути одноприродные: прожигающая душу боль.
Деревянный массивный дом дедушки оказался поразительно похожим на терем из детских книжек Пушкина. С высоким ровным забором, узорными ставнями, резьбой над окнами. Он был двухэтажным и впечатляюще возвышался даже при высоте забора.
Красивые, с затеей, ворота давали возможность угадать, какую прелесть можно увидеть за ними. И «просто так» к хозяевам не войдешь – понадобится их разрешение. На воротах – кнопочка, звонок. Всё это охлаждало пыл встречи. Меня одолела робость: я в такие дворы никогда ещё не входила. Но Володя был настроен легко. Он позвонил, улыбкой и озорным взглядом подбадривая меня.
И вот тогда показалась эта старушенция с рябым некрасивым лицом. Больше всего её внешность портил даже не крючковатый нос, каким обычно наделяли классические авторы злодеев, а возмущённое выражение маленьких буравящих нас глазок. Неожиданность для меня была тем поразительнее, что она оказалась женой моего дедушки – того самого дедушки, представление о котором так идеально очертило цветочное пространство фотографии. И к тому же мне было, с кем сравнивать, стоило вспомнить облик своей бабушки: да не злодейка, уж точно.
Наверное, неприятно её внукам смотреть на такую внешность, успела я подумать, прежде чем она решила, что с нами делать, выражая всем своим видом недовольство от нашего появления.
