– Людям хоть не болтайте, что у вас медведь по улице разгуливает. Ещё паники не оберёшься.
Вошла повариха, принесла в котелке шыд – до студня уваренную конину. Вань Степ принялся есть. У остальных аппетита не было. Дождались, пока старик насытился, облизал ложку.
– Мало, мало ждать надо, – сказал охотник, отодвинув тарелку.
– Опять ждать! – взревел Вежев. – Дождалися уже.
– Конюх – одни кости, ош сегодня, завтра ест, потом опять идёт. Надо конюшня лошадь обратно ставить, Степан сидеть, – охотник показал, как будет прицеливаться, потом принялся загибать пальцы, – Митяй сидеть, начальник сидеть, большой начальник сидеть. Тепло сидеть. Ош идти, смерть искать.
– Ясно, – Боровко почувствовал волнение и азарт, как в былые времена. – Значит, завтра в засаду. Надо всех, что есть, стрелков задействовать. Четверых мало будет. Ну-ка, Митяй, пусть он нарисует план, как думает расставить охотников.
***
Накануне Настёна всю ночь проревела. Учётчик сообщил, что утром ехать ей с уполномоченным, работать в его семье, а Катю с Петей определяют в детдом.
– Ты пойми, девонька, ведь какой случай тебе даётся, – уговаривал Фридман испуганную Настёну. – Дети сыты будут, одеты, обуты и в тепле. Село большое, школа, электричество, в кино водят. Заболеют – полечат. И сама пристроена. А там, глядишь, выпросишь себе справку, будешь вольный человек. А здесь что? Пропадёте, замёрзнете, с голоду помрёте, сироты. Кто вам поможет? Одна ты их не вытянешь.
«Всё так, – кумекала Настёна, глядя ночью в дощатый потолок барака. – Прав учётчик, как ни крути. Ладно, сама вроде пообвыклась, но сестрёнку и братика жалко. Вечно голодные, оборванные, простуженные. Из барака не в чем выйти. Поизносились. Из того, в чём приехали, выросли. В чужих обносках, на чужих объедках… Эх…»
Под утро забылась тяжёлым сном, а тут и забегали, заголосили. Быстро собралась, детей будить не стала, побежала посмотреть, что там, в конюшне. Пока все обсуждали, как да что медведь натворил, разглядывала здорового мордатого уполномоченного в белом дорогом полушубке нараспашку. Со страхом смотрела на его волосатую грудь и густые чёрные брови. Боровко пугал Настю не меньше, чем медведь. Так засмотрелась, что аж подпрыгнула, когда Егорка ухватил за бок.
– Ам! Чо, забоялась?
– Ну тебя, дурак, – стукнула его по плечу. – Забоишься тут.
– Пойдём, штоль, – Егор потянул Настёну за собой. – Без нас разберутся.
Не спеша побрели к баракам, жили в разных, хоть и земляки. Настёна Анненская была, а Егор из Бобровского района, познакомились на пароходе, когда по Печоре их везли. Из дома забирали в августе, сюда привезли в октябре: «Стоп машина! Выгружайтесь, ройте землянки, здесь будете зимовать». Тогда ещё все были живы…
– Слыхала, сегодня выходной по случаю. Позовёшь, что ли, чаю попить?
– Заходи, ребята будут рады.
– А ты?
– И я…
– Я тут вам сахарку приберёг… – Егор достал из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусочек сахара.
– Добрый ты, Егорша, – прижалась к нему. Такой худющий, родной, домом пахнет! – Послушай, что скажу.
И рассказала, что уезжает не сегодня завтра, в чужие люди прислугой. Что так всем будет лучше, и ей, и братишке с сестрёнкой. Заныло Егоркино сердечко, чувствуя разлуку. Да недолго так стояли, обнявшись, десятник крикнул лошадиные туши разделывать, конюшню в порядок приводить. Весь день провозились. Уже к ночи пришёл комендант, велел Егору и Илье завтра поутру на работу в лес не ехать, а быть готовым после обеда залезть в схрон, накидать стожок сена рядом с конюшней, и по первому выстрелу выскочить с вилами – медведя добивать. На ужин дали суп крупяной на бульоне из лошадиной головы, а наутро – мясо. Жить можно.
