Статура особенно любила всматриваться в последние короткие вдохи, смакуя каждый. Выжидая последний и стараясь что-то разглядеть, но кроме безжизненного тела и стеклянных глаз ничего не видела.
Свиток с номером 684 вернулся в мешок.
Вечный смог бил в глаза, отражаясь от окровавленных фартуков и блестящих лезвий. Вокруг пахло железом, смертью и чем-то еще, тошнотворно сладким, напоминающим разложение. На помосте, словно на алтаре жертвоприношения, лежали безжизненные тела оленей. Их когда-то грациозные шеи неестественно вывернуты, глаза застыли в немом укоре.
Пятеро стояли вокруг, каждый с ножом в руке. Это представление встречается в Витисе регулярно. Собравшаяся толпа зрителей, с лицами, не выражающими ничего, кроме скуки, мятежно переводили взгляды от одного мясоруба к другому.
Первым начал здоровяк. Он ухмыльнулся, словно предвкушая удовольствие, и вонзил нож в живот оленя. Кровь хлынула на помост, окрашивая дерево в багровый цвет. Его движения были грубыми, быстрыми, лишенными всякого сострадания. Он комментировал каждое движение, хвастаясь своей "эффективностью" и "беспощадностью".
Рядом с ним орудовала женщина. Ее лицо оставалось непроницаемым, но глаза горели каким-то странным, болезненным огнем. Она работала методично, словно робот, расчленяя тело оленя с холодной, расчетливой точностью. Она молчала, но ее молчание было страшнее криков здоровяка.
Двое других, мужчина и женщина средних лет, старались не отставать. Они увлеченно резали, дергали, вырывали, словно стремясь доказать свою принадлежность к этому кругу.
И вот настал черед молодого парня. Ему досталась самая маленькая олениха, с тонкими ножками и нежной шерстью. Он посмотрел на ее безжизненное тело, и в его глазах отразился ужас. Он взял нож, но рука его дрожала. Он попытался сделать надрез, но лезвие скользнуло, лишь слегка поцарапав шкуру.
Кускута отшатнулся. Он уронил нож на окровавленное дерево, и он упал со звоном. Он смотрел на олениху, на ее безжизненные глаза, и его затошнило.
– Я не могу, – прошептал он, его голос дрожал. – Я не могу этого делать.
Повисла тишина. Затем раздался громкий, грубый смех здоровяка.
– Что, слабак? Не можешь смотреть на кровь? – прорычал он, вытирая кровь с лица грязным рукавом. – Тогда тебе здесь не место. Ты позоришь Витис своей слабостью!
Женщина презрительно фыркнула: – Нежный лепесточек. В этом мире нет места нежности.
Остальные двое ухмыльнулись, присоединяясь к насмешкам. Даже зрители оторвались от своих скучных занятий, чтобы высмеять мягкосердечного парня.
Но парень стоял твердо. Слезы текли по его щекам, но в его глазах появилась сталь.
– Вы можете смеяться, – сказал он, его голос теперь звучал громче и увереннее.
– Но я не буду частью этого. Это мерзко. Это неправильно. Это… жестоко. Мы обречены на вечное забвение, для чего эта неоправданная жестокость?!
Он спрыгнул с помоста, его ноги подкосились от нервного напряжения. Холодный ветер обжег лицо, словно плевок в душу. Насмешки и оскорбления неслись ему вслед, точно стая злобных пчел, жалящих его за каждый шаг.
– Тряпка! Слюнтяй! Ничтожество! – вопил здоровяк, перекрывая шум толпы. Его голос звучал как удар хлыста. – Нечего тебе делать среди нас сильных духом! Иди плачь в подушку!
Охрана Витиса, до этого безучастно наблюдавшие за представлением, преградили ему путь к выходу. Их лица были каменными, глаза пустыми. Они схватили его за руки, грубо сжимая запястья.
