И я немного огорчилась, когда узнала, что вы сегодня не были в храме. Вы обязательно сходите. Может быть, в праздник, в четверг, на «Петра и Павла», если меня к тому времени не выпишут.
Ванечка очень сильно кричал, едва появился на свет. Он был единственный мальчик из шести родившихся в этот день детей – самый тяжёлый и самый длинный. Он мне показался розовым и блестящим, и у меня было очень горячее чувство к нему. Сейчас всё это как-то притушилось и померкло, вместе с моим восторженным состоянием.
Милые мои, я так о вас скучаю, и день сегодняшний без вас показался мне томителен…»
Тут заявились мы с Лизою, и Олечка не дописала, как ей было без нас, потому что вчера мы навестили её, наверное, раз шесть; боюсь, что даже мешали отдыхать.
Идём к маминьке в больницу. Лиза останавливается, присаживается на корточки:
– Чийвячок…
– Идём, идём!.. Лиза!
Она поднимается с неохотою, идёт, оглядываясь:
– Кам чийвячок разгавленный…
– Муравей, наверное.
– Нек, чийвячок… – и фантазирует. – Они гумали, шко эко гвоздик… Шко эко гвоздик кам лежит – на гащечке (на дощечке)… И маваточком (молоточком) поскучали: тюк-тюк…
Показывает кулачком.
– И разгавили муавья (раздавили муравья)… ой, ко есь чийвячка! – смеётся. – Я охыблась!
10.07.84, 2-ой час пополудни
Лизанька спит… Сама уснула. Сегодня я разбудил её в половине 6-го – у бабушки по графику тоже трудовой день, и мне ничего не оставалось, как взять Лизаньку с собою. Поэтому и вышел я на участок часом позже, но и то с трудом поднял маленькую девочку. Ох, и притомилась она сегодня, уже в 11-ом часу начала зевать и прикладываться, но надо было сходить к Олечке, и я ещё два часа тормошил её.
Два дня Олечка была весела и спокойна; сегодня выглянула к нам с лицом пасмурным и озабоченным: «Грудь начинает болеть…» Встаёт пугающий призрак того лета, когда она с грудною Лизанькою чуть ли не полтора месяца провела в бреду и с температурою. Спаси, Господи, и помилуй, и исцели рабу Твою Ольгу!
Вот что она писала нам вчера (сегодня, говорит, впечатление уже иное, более благообразное, младенческое):
«На Ванечку я смотрю с чувством некоторого страха. Лицо его совершенно старческое. И когда он открывает свои мутные глазки-щелочки, зрачки у него закатываются и останавливаются – смотрит только вверх. Вообще, вид младенца жутковат. Глядя на него, испытываешь такие неизведанные в нашей земной жизни чувства – ни жалости, ни теплоты, ни любви, ни красоты, ни милого – а, казалось бы, к кому, как не к этому беззащитному существу, испытывать всё это? Хочется скорее домой, чтобы разглядеть его вместе с вами. Они (младенцы)…»
И снова письмо не дописано. Со вчерашнего дня Оля уже кормит мальчика грудью, и её время в палате побежало быстрее… Вчера её навестили Маша с Юрою. Рассказывая Маше о визите Щукина, я в увлечении с прежней резкостью охарактеризовал его, и Маша вздохнула: «Совсем как мой Юра…» А между тем Щукин, прожив у нас неделю, уехал присмиревший, искренне благодарил меня за критику (у него по лицу видно, когда он лукавит) и всё сокрушался: как это, мол, со мною такое сделалось? И я, как будто опомнившись, остро, до спазм позавидовал ему: какая простота! какое добродушие! Не напрасно батюшки так привязываются к нему и прощают ему многое, как ребёнку. Дочитал Боратынского:
…Ещё я бытия владею лучшей долей,
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков;
То вопрошаю я предания веков,
