Но сегодня вечером случилось нечто странное и экстраординарное. Эти самые «деревенские» пришли на нашу территорию обозлённые, вооружённые и ножами, и «розочками» от откуда-то взявшихся пивных «чебурашек», у нас бутылочное пиво появлялось крайне редко, а тут все они были изрядно подогреты алкоголем, и явились, выкрикивая наши имена, вернее прозвища, как моё за Валерия Павловича, полного тёзку Чкалова, меня звали Лётчиком, и особенно выкликали Платона. Они вопили, что кто-то из наших едва ли не изнасиловал сестру кого-то из «деревенских», вот они и пришли поквитаться. Ничего подобного на самом деле быть не могло, никогда и никто из наших парней такого сделать не мог, да и никто этого в городе не делал, никогда я не слышал о таких вещах, но убедить этих распалённых молодчиков было невозможно, и пришлось просто защищаться.
Они застали нас в старых развалинах фабрики, той самой, которая стала теперь Бумажным комбинатом, их «резиденция» была в разрушенном монастыре на другой окраине города. Второй монастырь в нашем городе был через реку, немного более сохранный в нём были какие-то складские помещения. Ни «деревенские» к нам, на нашу территорию, ни мы к ним никогда не совались, все драки свершались на нейтральной земле, на рыночной площади, например. А сегодня…
Когда драка разгорелась, послышались визги сирен со всех сторон, получалась настоящая облава. Вот тут мы и побежали. От моего дома, что через два от дома Платона, пути мне были отрезаны, вот я и забежал сюда, надеясь увидеть и предупредить Платона о каком-то странном заговоре, каким мне показалось происходящее сегодня. Вот только понять, кто вдруг решил вот такой облавой избавить город от неформальной молодёжи… ведь скольких сегодня успели похватать, сколько похватают ещё завтра, кого обнаружат с побитыми рожами? Что за акция? Кто-то выслуживается перед начальством?
Вот о чем я думал, пока умывался. Смывал кровь с разбитых костяшек, с лица, всё же получил я порядочно, лицо и так не блещет мужественной красотой: ни красивых скул, или там подбородка, профиля римского, одни щёки, ни бровей, ни ресниц, ни глаз, будто меня в хлорке мыли, волосы серыми мышастыми прядями прилипли ко лбу. Как ещё нос мой, утиный, цел, губы расквасили в мешанину, но зубы не шатались, слава Богу.
– Я ложусь, мам, ложусь, сейчас помоюсь только! – услышал я рядом с дверью Танин голос.
Она вошла, оглядела меня, маленькая, и голосок тоненький, а смотрит, как большая, серьёзно и хмурясь.
– Н-да, Лётчик, ненамного лучше… – сказала она с сомнением. – Тебе, как я понимаю, на улицу нельзя, так?
– Да добегу я, – сказал я.
– Не добежишь, я в окно выглядывала, целая эскадра этих «бобиков» по городу носится. Вы что натворили? Никого не убили хоть?
– Да ты что! – я развернулся к ней.
– Ох, да не смотри на меня, Валер! – отмахнулась Таня. – Ты и так не Ален Делон, а сейчас вообще… котлета. Жуткая…
– А где Платон-то, всё же? – сказал я, опять отвернувшись к крану.
– Я думаю, у девушки. Впервые в жизни его ночью дома нет… Ты вот что… я смотрю, ты весь грязный. Раздевайся, и залезай в ванну, мойся, я сейчас принесу тебе что-нибудь Платошкино одеться. И до утра спрячу. А утром… ну потом расскажу…
– Тань, ты книжек про индейцев перечитала? Или про партизан?
– Я, Лётчик, про индейцев вообще не люблю, – сказала Таня, такая несуразная и смешная, такая вблизи маленькая, меньше, чем издали, и такая сейчас замечательная. – Мальчик я тебе, что ли, про индейцев читать. И не умничай, куда там… хихикает ещё, подумаешь… Мойся и одевайся, а потом тихо-тихо прямо через коридор. Мама не услышит, за машинку села, она за своей работой не видит и не слышит ничего, хоть тут партизанский отряд спрячется.
