Читать онлайн С. Князев, Надежда Тэффи - В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919

Выражаем самую сердечную благодарность Юлии Александровне Каденко, Елене Максимовне Трубиловой и Мирону Семёновичу Петровскому за бесценную помощь в подготовке настоящего издания.

© LP MEDIA, 2011

© С. И. Князев, М. А. Рыбаков, подготовка текстов, составление, предисловие и примечания, 2011

Шестого февраля 1952 года – ровно за восемь месяцев до своей кончины – Тэффи призналась в письме Марку Алданову: «Два запретных пункта моей жизни: политика и математика. Первый нарушаю уже третий раз и всегда успешно».

Марк Алданов ответил в письме от двенадцатого февраля: «Заинтриговали Вы меня тем, что стали заниматься политикой. Какой, дорогая? <…> И почему в третий раз? Я знаю только об одном Вашем прецеденте, – это газета Ленина…»[1] Корреспондент Тэффи имеет в виду, конечно, ее работу в 1905 году в газете «Новая жизнь» – уникальном совместном предприятии большевиков и декадентов, которым В. И. Ленин как раз и руководил. В «Новой жизни» Тэффи опубликовала очерки «18 октября» и «Новые партии», стихотворение «Пчёлки», сатирическое стихотворение «Патрон и патроны», метящее в тогдашнего петербургского градоначальника Трепова. Вся эта история ныне довольно известна, в частности, она была описана с присущим Тэффи юмором в мемуарных очерках «Новая жизнь» и «Немножко о Ленине», которые в последние годы неоднократно переиздавались.[2] После ухода Тэффи из «Новой жизни» (который, если верить её мемуарам, произошёл по причинам скорее творческим, нежели политико-идеологическим) писательница активно сотрудничает в сатирических газетах и журналах, других изданиях либерально-демократического направления, где печатаются её язвительные фельетоны, обличающие самодержавные порядки и прочие приметы «гнусной расейской действительности». Кроме того, в годы первой русской революции темой многих рассказов Тэффи, позднее составивших её первый прозаический сборник (Юмористические рассказы, СПб., 1910), нередко становилась жизнь «простого человека» – если угодно, обывателя, сквозного персонажа Тэффи, в общем-то, чуждого политике, однако оказавшегося захваченным враждебными вихрями и прочими политическими стихиями.

Это, вероятно, и был «первый случай» обращения Тэффи к политике, «запретному пункту» № 1.

Вторым случаем – судя по реакции Алданова, ему неизвестным (что особенно примечательно, ведь писательница была с ним очень дружна), – и является, сколько можно понять, период 1917–1919 годов.

Как известно, Тэффи восторженно приветствовала Февральскую революцию – подобно многим своим знакомым из среды богемы и либеральной интеллигенции. (Так, одиннадцатый за 1917 год номер «Нового Сатирикона» – журнала, в котором Тэффи сотрудничала со дня его основания, ещё когда он назывался «Сатирикон», – вышел 17 марта под шапкой «Да здравствует Республика!»)

Более того, Тэффи не только внятно декларировала в этот период свои политические предпочтения и антипатии, но также – единичный случай в её писательской карьере – выступала как настоящий политический писатель. При этом едва ли можно безоговорочно согласиться с современной исследовательницей, отмечающей: «Стоит обратиться к фельетонам Тэффи, напечатанным в «Русском слове» в июне-июле 1917 года, чтобы перед нами предстала писательница, которая не только прекрасно разбиралась в сумятице политических событий, захлестнувших Россию, но и имела свое собственное мнение о них, свою позицию».[3] Это не так, разумеется. Тэффи – аналитик и теоретик не глубокий. Её политическую программу при всём желании не назовешь оригинальной – да что там, просто подробной и прописанной: «Те звёзды, к которым мы идём, – свобода, равенство, братство» («Контрреволюционная буква»); «Какая огромная работа – снова поднять и очистить от всего этого мусора великую идею (выделено нами. – Авт.) социализма!» («Немножко о Ленине»). Свою задачу – пусть никак и не сформулированную – писательница видит в том, чтобы словом поддержать, как сказали бы сейчас, демократические преобразования. Её, Тэффи, критические замечания в адрес новой демократической власти (скажем, вышепроцитированный фельетон «Контрреволюционная буква») – это «конструктивная критика», проявления «взвешенной позиции», замечания союзника, а не политического противника. Её выпады против политических оппонентов – это не деконструкция идейных положений, а дискредитация носителей этих самых идей (см., например, фельетон «Немножко о Ленине» или написанная уже после падения Временного правительства остроумнейшая миниатюра «Дыбокрылонтай»). Не брезговала Тэффи и откровенной агитацией и пропагандой. Так в одном из майских номеров «Нового Сатирикона» за её подписью была напечатана бойкая стихотворная агитка под заголовком «Воззвание», призывающая подписываться на объявленный Временным правительством для финансирования войны «Заём свободы», сопровождавшийся «колоссальной пропагандистской кампанией».[4]

Нет, разумеется, никаких оснований полагать, что политические выступления Тэффи весной-осенью семнадцатого были мотивированы чем-то ещё, кроме собственно её убеждений. Но как всё же сильно ощущается, что Тэффи, выступающая за идеалы свободы, в своих текстах несвободна. Чувствуется, что строку диктует не чувство, а политическая целесообразность. Мы видим, как в стихотворении «Воззвание», скажем, в угоду агитационным целям простодушно и недальновидно рифмуются «идиот» и «патриот», коверкается язык («снесть», «сию»…). В своих прозаических произведениях, широко печатавшихся тогда, прежде всего в московской газете «Русское слово», Тэффи как агитатор и пропагандист также явно уступает Тэффи-художнику – несмотря на бесспорный риторический блеск и подлинное, незаёмное, остроумие, свойственное её политическим (или, если угодно, «политическим») фельетонам. Заданность и однозначность в оценках, узость взгляда, утрировка как основной приём, предсказуемость художественных и риторических решений, избыток восклицаний, да и просто пафоса – слишком заметно, что автор решает задачи прежде всего сиюминутные, утилитарные, политические, а уж затем собственно эстетические.

К сожалению, ощущение некоторой художественной фальши, творческой несвободы, внутренней цензуры не покидает, и когда читаешь её произведения первой половины 1917 года, в которых обитатели политического Олимпа не упоминаются. Скажем, один из её фельетонов представляет собою ироническое высмеивание, пусть мягкое и незлобливое, как паникёров, людей, боящихся за свою безопасность, за жизнь близких; людей, оказавшихся персонажами пролога к национальной трагедии. Авторесса же пытается убедить публику, что оснований для паники нет, что настоящее в целом прекрасно. («Заведующие паникой»). Покидать же страну в такой ситуации, по Тэффи – трусость и предательство идеалов «свободы, равенства, братства»: «Всей душой стремясь уехать куда глаза глядят, открыто отстраняясь от всякого участия в тяжёлом и великом подвиге строительства новой жизни, не причисляем ли мы себя с циничной откровенностью к лику дезертиров?» («Дезертиры»). Дескать, не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам…

Как агитатор и спецпропагандист Тэффи, наверное, имеет резоны так себя вести, как художник она терпит поражение.

Давно стало уже общим местом, что формула «Анекдот и трагедия» – очень ёмкая, практически универсальная характеристика произведений Тэффи, ключ к пониманию их структуры.

«Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повёрнутая».[6] «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь – это смешной анекдот, т. е. трагедия»,[7] – признавалась писательница.

Когда Тэффи бодрится, пытаясь рассказать, что трагедии никакой нет, а есть лишь повод для шутки – анекдот выходит скверный.

Такое бывает, когда художник пытается убедить себя сотрудничать с властью – какое бы человеческое лицо у неё не было.

«Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры милой не отдам», – написал несколькими годами позже её младший современник. Писательница избрала другой путь.

Вскоре Временное правительство пало. Степень восторга, с какой Тэффи приняла свержение Николая II, примерно соответствовала градусу неприятия ею власти большевиков. (Впрочем, сатириконцы жестко критиковали большевиков еще до октября 1917-го: «С № 21 1917 г. «Новый Сатирикон» начал активную антибольшевистскую кампанию, заявил о наступлении «лихолетья» и пришествии Хама».[8]) То, что вызвало или, скажем, спровоцировало гражданскую войну, интервенцию, белый и красный террор, голод, таланту Тэффи помогло необычайно. Лишившись – по умолчанию – самою на себя наложенных обязательств перед властями предержащими, от самоцензуры, писательница стала писать тексты просто по любым меркам блистательные – и ничего с нею не могла поделать никакая цензура внешняя в 1917–18 гг. (за неполный год, например, газета «Русское слово», в которой писательница сотрудничала с 1909 г., несколько раз закрывалась, но тут же начинала выходить под новым названием: «Вечернее слово», «Новое слово», «Наше слово»). У Тэффи остаётся, по сути, две главных «партийных» установки: здравый смысл и человеческие чистоплотность и порядочность.

«Революция 1917 года поразила Тэффи своей бессмысленностью, дурацкой бестолковщиной».[9]

Происходившее порою настолько не соответствовало элементарной логике, что для достижения комического эффекта, кажется, писательнице порой не надо было специально изобретать mots – они рождались, будто из духа времени.

«– Купите курицу. У меня товар свежий. Ночью зарежу, а днем продаю.

– Купите сапоги, господин! У меня тоже товар свежий, я тоже… га-га-га!., ночью зарежу, а днем и продаю» («В рынке»).

«Почему эта осьмушка называется ржаной – непонятно. Может быть оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от весёлого ржания, – так много в нём овсяной соломы» («Хлеб»).

«Я, говорит, распродаю теперь свою коллекцию персидских ковров – этим и кормлюсь. Питаюсь, как моль, коврами» («Петроградский монолог»).

«Первые киевские дни гость посвящает еде. Ходит по Киеву и съедает всё, что попадается на пути. Мимоходом шлёт с оказией открытки – в Большевизию. Всегда одинаковые.

Лирические:

«Дорогая, любимая. Люблю, тоскую. Ограблен дочиста. Ем пирожные, внутри крем с сахаром. Жалею, что без тебя».

Дружеские:

«Перевалив (станция по выбору), шлю привет. Ограблен дочиста. Ем пирожные, внутри крем».

И сухо-деловые:

«Ограблен дочиста, внутри крем». («Гости»).

Обилие шуток «про еду» в послеоктябрьских текстах Тэффи весьма показательно.

Одна из тем последней предреволюционной книги Тэффи «Неживой зверь» (1916) – пробуждение, возрождение человеческого в человеке как результат встречи с животными. Тема фельетонов и рассказов, сочиненных год-два спустя – исчезновение, практически мгновенное, человеческого в человеке. «Комнатный пес прислушивается, шевеля ухом. Если бы он мог, он, наверно, вставил бы несколько дельных замечаний». («Новый психоз»).