Мне не хотелось оставлять старую женщину одну, и я сказал:
– Люблю печеное.
– Съешь еще, – обрадовалась женщина. – Такой помин неудачный. Испекла, принесла, а народу нет. Разорилась погода. Съешь, – подала она второй пирожок. – Помяни Володеньку.
– Володеньку? – переспросил я.
– Володенька, он все: мама да мама… Я с мамой… Я с тобой, мама… Гриша даже ругался: разве это мальчишка?.. Он такой мягкий был, такой шелковый… И когда его призвали, в тот день для них вечер в клубе устраивали, прощальный. А Володенька чуть не в слезы: «Я без тебя, мама, не пойду. Или совсем не пойду. У нас же последний вечер». Уговорила его. Ведь сама бегала, старалась, пива им доставала и хлеба. Бутерброды делала с селедкой. Пусть хоть поедят. А он уперся – и все. Пришлось идти его провожать. Пришли в клуб, а там все – молодежь, мне даже неудобно. Я говорю, вот здесь, возле дверей, буду стоять. А сама тихо-тихо – и домой. Рада, обманула, пусть побудет на людях. Все равно скоро прибежит. Сижу, жду: вот сейчас застучат его ножки. А его нет и нет. Ну, думаю, хорошо, пусть повеселится.
Одиннадцать – его нет. Двенадцать – нет его. А Грише говорю: «Пошла искать». А он: «Ты что? Парень на фронт идет. Солдат. Пусть погуляет». Я осталась, а у самой сердце рвется. Это все мариупольские беженки, думаю. Это они, бессовестные рожи, бесстыдницы. Если б не Гриша, точно б побежала. А Володенька в три часа ночи пришел. Прибежал. «Мамочка! – кричит. – Я целоваться научился!» – «Ты с кем же это? С мариупольскими!» – «Со всеми! Мы в бутылочки играли, знаешь, как интересно, и через платочек целовались», – а сам доволен… Так доволен и не краснеет.
А писал каждую неделю. Каждую неделю получаю письмо, а то и два. Потом, в такую вот пору, в зиму, – нет и нет. Я почтовый ящик весь истеребила. Прибегу с работы: и так его, и эдак, в соседские загляну, на почту – нету писем. А потом пришло: «Мамочка, папа, дорогие, простите, не мог написать. Потому что это были такие дни, такие дни. Я их никогда в жизни не забуду. Хоть сто лет пройдет, а не забуду. Не забуду, мамочка».
Я вздрогнул. Глаза старой женщины глядели на меня и сквозь меня.
Начинался снег. Снежная метель, пока еще жидкая, крутила меж каменных стен. По гранитным ступеням бежали белесые волны.
– Вам домой надо, – сказал я. – Непогода. Не будет никого. Вы где живете? Давайте я провожу.
– Нет-нет. Одета я тепло. Еще будут люди. А то ведь снятся. Это хорошо, – вздохнула она. – Это в радость. Ночи жду. Повидаться. Вы идите. Будут люди. Может, делегация придет. Здесь часто делегации.
Я пошел вниз, пошагал десяток ступеней, остановился. Не оглядывался, но видел: старая женщина сидит у подножия каменной стены, у темной пещерки.
Грянула музыка. Из репродукторов пролилось: «Вставай, страна огромная…»
Холодный заволжский ветер. Редкий снег. Сизое небо – вот оно. Черная земля. Поземка по холодному камню. «Вставай, страна огромная». И старая женщина у подножия каменной стены со своим помином.
Навстречу мне поднимался мужчина и стайка молодых парней. Они прошли, и услышал я голос женщины:
– Сынки, возьмите на помин. Григория помяните.
Вот и все.
Больше я не встречал той женщины. Но когда бываю на Мамаевом кургане или проезжаю рядом, вспоминаю ее. Гляжу на гранит, на мрамор, на суровые лики, на вознесенный меч, а видится иное.
«Все мама да мама… Мамочка, я без тебя не пойду…» То белокурым он видится, то чернявым. «Мамочка, я целоваться научился…» А еще вспомнятся вдруг туфли лаковые с зубчиком по ранту. «Добрый день, веселый час».
