– Вовка-то Шурочкин все сидит?
– Сидит.
Я с ним рос, с Вовкой Шурочкиным, в школе вместе учились. В тюрьму его посадили рано и как-то по-глупому. Кажется, он машину угнал, грузовик с арбузами. Конечно, пьяный. Прямо с базара угнал и далеко не уехал. Где-то заглохла машина, а он в ней уснул. Потом в ларьке папиросы украл. И пошло-поехало. Всю жизнь он так и сидит, считай, безвылазно. Во взрослой поре я его один лишь раз видел.
В прежние годы с Шурочкой мы встречались чаще, говорили о Вовке.
– Как он там?
– Письма пишет. Скоро, мол, освобожусь. Буду по-умному жить. А ведь голый-босый. Деньжонок подкапливаю, послать.
Проходит время.
– Как там Вовка? Освободили?
– Друзья-товарищи… – вздыхает Шурочка. – Друзья-товарищи подвели. До родной матери не доехал. Сбираюсь к нему на свиданку. Далеко… Поездом едешь, потом пароходом.
Прежде такие вот были разговоры. Потом я понял, что Шурочке от моих расспросов сладкого мало и стал лишь здороваться, временами справляясь у соседей:
– Как там Шурочкин?
– Снова сидит. Не доехал. На свидание к нему собирается.
Год за годом, за годом – год. Так и жизнь потихоньку проходит. Полсотни лет за плечами.
Встретишься с Шурочкой лицо в лицо, поздороваешься.
– Как там Вовка?
– Друзья-товарищи… – вздыхает она. – Друзья-товарищи опять подвели. Послала деньжонок, чтоб не вышел голый-босый. А друзья его встретили и подвели. На свиданку сбираюсь.
Ездит. А Вовкин лагерь далеко. Поездом, потом пароходом.
Этим летом я встретил ее в последний раз. Она еле брела к магазину. На клюку опирается. Идет, идет, а потом встанет, стоит.
– Здравствуйте…
– Здравствуй, здравствуй…
– От Вовки нет вестей?
– Пишет. На свиданку к нему сбираюсь. Может, в последний раз.
Она глядела на меня пристально и вдруг вспомнила, улыбнулась:
– А в лапту-то он какой ловкий был. Как вдарит, вдарит… Мячик далеко летит. В огороды…
– Ловкий, ловкий… – подтвердил я.
Попрощались. Я пошел, потом обернулся. Шурочка брела к магазину, опираясь на клюку. Темное платье, темный платок на голове.
Она уехала и не вернулась. Домишко ее долго стоял с открытыми ставнями. Потом соседи их затворили.
* * *
Всякий раз, когда я собираюсь ехать в город, кто-нибудь из близких напоминает:
– К Топилиным заедешь?
– Заеду, – отвечаю я.
Заезжаю. Дом Топилиных стоит в переулке, за магазином. Хозяин старик Топилин умер позапрошлой зимой. Осталась его бабка одна, ходит согнувшись, порою с костыликом. Но сад и огород содержит в порядке.
Когда заезжаю, у нее все готово. Картошка ли, помидоры, абрикосы ли, яблоки – все в свой черед – аккуратно уложено и увязано. Корзина ли, ведро, банки с вареньем, бидончик откидного молока – лишь ставь в багажник и поезжай.
Пока ставлю, укладываю, старая Топилиха говорит мне всегда одно и то же:
– Спаси Христос, что заехал. Вези поклон. Скажи: живая, – и добавляет: – Может, приедут… Как на цепи сидят там…
Об этом говорено-переговорено. Молча закрываю багажник. Трогаюсь с места. Старая женщина глядит мне вослед.
Какой уж год вожу. Еще старик был живой. Попросил как-то раз да другой. Теперь в привычку. Правда, в городе, порой, не сразу посылки и вручишь. Топилиных трудно дома застать. Опять никого. Наконец поймаю, стану пенять.
– Негодяй… Форменный негодяй… – шумно корит Топилин-старший сына. – Я приказал, не смей из дома уходить, посылку привезут от бабушки. А он умелся куда-то.
Топилин-младший в ответ что-то невнятно бурчит. Он занят на кухне гостинцами.
