За окном смеркается. Там обычный городской пейзаж: двор, коробки домов подступают к окнам. Весною не пахнет. Весна далеко от города: в нашем поселке, за Доном, в Грушевой да Петипской балках, где на теплых склонах уже отцветают золотые головки мать-и-мачехи, синие колокольцы сон-травы клонятся к земле.
– Скоро лето… – говорю я. – Будет отпуск…
– Да, да! Отпуск! – вскидывается Топилин-старший. – Возьму отпуск и сразу поеду в Литву. Там так сейчас интересно! Пикеты, борьба! Люди добиваются свободы. А у нас – ничего-ничегошеньки. Сплошное болото. Два-три митинга и все. Разве с нашим народом можно завоевать свободу? Устроить достойную жизнь?! В Литву! Только в Литву! Плюну и обменяю квартиру на Прибалтику. Там – единство народа! Там люди все вместе, рука в руку…
Кошки ластятся к хозяину, трутся об ногу его.
– Есть захотели? Сейчас, сейчас… – поднимается Топилин. – Посмотрим, чего нам прислали, какие гостинцы…
Я тоже прощаюсь и ухожу. На улице темно. В окнах – свет. Там жизнь, за каждым окном своя. Не сужу ее, возраст не тот.
Но старую Топилиху все равно вспоминаю. Как провожает меня, как глядит мне вслед.
* * *
А теперь – о матери своей.
Пишу эти строки от дома далеко. Зима. За окном февральская метельная ночь. Лес шумит. Снег шуршит по оконному стеклу. Форточку откроешь и слышишь, как что-то скрипит и жалобно стонет в лесу.
Дом мой далеко. Уезжал, прощался с матерью, обнял ее и вдруг почуял, увидел, какой она стала маленькой, чуть не в пояс мне. Боже, боже…
Теперь вот – чужие края. Метель за окном. Кто там жалобно стонет? Не моя ли мать это плачет в далекой дали?
Самый лучший час над водой – тихий вечер. Днем стояла жара, словно летняя, и теперь – тепло. Безветрие, гладь воды, вечернее солнце. Черные крачки, ловкие, острокрылые, кружат низко, кричат: «Ти-пит! Ти-пит!» Тяжелая цапля плывет в вышине, легко махая крылами. Хор лягушек; слитный высокий гул водяных быков. Иволга раз за разом поет протяжно. Кукушка устало и медленно ведет последний счет в нынешнем дне. Тихий вечер.
Рыбацкие катера стоят, ткнувшись носами в берег. На палубах непривычный покой. Все уехали. Завтра – праздник. Нынче подались по домам, в поселок. Остались Чуря, Старик да я – гость заезжий.
Катера сторожить, утром проверить сети, вентери. Остаться выпало Старику. А потом Чуря решил не ехать. «Чего там делать? Напиться? – махнул он рукой. – Отосплюсь…»
А я лишь прибыл. На путину не успел. Слава богу, застал еще на воде рыбаков. Из Дона, с весенних тоней, пришли они сюда, на озера. Правда, это когда-то были озера: Нижнее, Среднее, Верхнее, Линево, Карасево, Бугаково, Назмище – счета им нет. Потом на Дону плотину поставили, все слилось. Теперь не поймешь: озера ли, протоки, ерики. Но даже по весенней воде тут затишка, укрытая косой и займищем от стрежня Дона. Там, на быстрине, теперь вода полая, мутная, а здесь отстоялась, синеет. Затопленные вербы еще в цвету, желтая пыльца на воде. По берегам, на суше, тополя в зеленой молодой листве. Вербы, тополя, сухой камыш, травы молодые.
Ветер. Катера дремлют, рядом – ясные их отраженья на гладкой воде. На палубе, возле кубрика, привалившись к стене, дремлет Старик. Его так и зовут: Старик да Старик. Он давно получает пенсию, но еще рыбачит на весенней путине. Рослый, седой, сейчас он притих, опустив голову на грудь.
А Чуря наводит порядок на катере. Рыбачье суденышко малое: кубрик, рубка, продуктовый ларь на корме, тесные проходы. Обычно, когда уезжают домой, спешат, бросают все. И теперь на палубе, в проходах там и здесь, валяются белые пластиковые ящики в рыбьей чешуе, оранжевые рыбачьи робы, высокие сапоги – бродни. Чуря прибирается: робы развешивает, сапоги – на просушку, ящики, телогрейки – все к месту. И на катере становится просторней. Чуря убирает и говорит мне, а больше себя убеждает:
