– Жениться тебе надо, – говорит он. – Жена, дети пойдут, забота. Меньше будешь пьянствовать. Жена сварит, обстирает. А ныне ты – сирота.
– Это правильно, – вздыхает Чуря. – Надо…
Он уходит в кубрик, шуршит страницами. А мы долго сидим. За бортом вода тихая, но звезды дрожат в ней. Темные тени верб и тополей тянутся от берегов, а в середине светло, словно там, в спокойной воде, закатный плес. Там утонуло солнце и долго светит через прозрачную склянь.
В тесном кубрике ночь провел я спокойно. Слышал сквозь сон, как Чуря вставал покурить. Он всегда по ночам встает и курит.
Утром проснулся я, вышел на палубу: малиновое солнце поднимается, малиновый туман редеет и тает, по просторной гладкой воде растекается огнистое полотнище. Тишина. Просыпаются птицы.
Старик остался катера караулить, мы с Чурей поплыли вентеря проверять да сети на легкой лодке с малым мотором – «Ветерком». Он не ревет, как иные, лишь постукивает.
Миновали озеро. Вовсе заглушили мотор, идем протокой. Зеленый коридор тополевой да вербовой гущины смыкается над головой и на воде – зеленое отраженье оставляет лишь синюю тропу – лодке путь.
Проверяем за сетью сеть. Пусто и пусто. Путина – к концу. Можно брать лишь сома, остальная рыба – в запрете, мечет икру. Сети стоят с крупной ячеей, семидесятка.
А вода поднимается, понемногу топит деревья. Сережки плывут вербовые. У высокого пня волнуется кулик-сорока. Черно-белым своим опереньем он точно сорока, но хвостик куцый и красный долгий нос. Резкий крик, на сорочий совсем не похожий: «Трли-трли!» Сейчас он волнуется. Во пне – гнездовье: пестрые яйца, а может, птенцы-пуховички, желтые с коричневой полосой на спине. Мы их не тронем.
Вчера у Чури был неважнецкий вид, нынче глядит он веселей.
– Отоспался? – спросил я.
– Спал.
– Куришь зря ночью.
– Курю, как дурак, – соглашается он. – Два, а то и три раза за ночь обязательно встану.
Проверяем еще одну сеть: на воде ровная строчка поплавков-балбер.
– И здесь никто не живет, – громко говорит Чуря. Плывем к другой сетке и еще издали видим: у края, у самых кустов, поплавки сошлись в кучу, смешались.
– А там кто-то живет, – довольно говорит Чуря и берет в руку темляк – железный крюк, чтобы поддеть крупную рыбу.
Поднимаем сома пудов на пять. Как все озерные сомы, он черен, лишь брюхо светлеет мраморно. В лодку он идет легко: темляком под челюсть, голову перевалишь через борт и вот она – в лодке, черная глыба, глаза-бусинки, усы.
Трогаем дальше, через протоку, мимо зеленых островов, где теперь цветут одуванчики, алые маки и ландыши: белые колокольцы на твердых граненых стеблях. Там аржанец – мягкая пыреистая трава и морщинистый, шершавый филовник.
Вода поднимается. Неделя пройдет, остров затопит, и в теплой воде на эту зеленую траву, еще не поникшую, будет лить свою маковую желтую икру пузатая красноперка.
Еще двух сомиков поднимаем, небольших, килограмм по тридцать, и уходим в полой, в разливы. Там по лету – сырые низины, болотца с кугой, камышами. Теперь – вода. Проверяем вентери – круглые сетчатые ловушки с крыльями на входе.
Нынче в вентери попадается линь. Сколько лет его не видали, уже забыли совсем. В старые времена здесь было озеро, оно так и звалось Линево. По лету заросшее, покрытое ряской. Там удить было непросто. Заранее делаешь оконце, зелень разгребешь, выдерешь. И лишь на другой день, на заре, приходишь ловить.
