– Тут я, тута… Здорово ночевал?..
– Здравствуйте, – степенно отвечает гость и жалуется: – Совсем ничего не вижу.
Прожили по соседству долгий срок, и казалось теперь, что всегда был сосед таким: костистым, худым, с глубокими морщинами на бритом лице, в сатиновых шароварах, а хозяйка двора – приземистой, кубоватой, с отекшими ногами. Правда, в последнее время глаза у соседа стали сдавать и с головой творилось неладное.
– Так уж не видишь совсем? – не поверила хозяйка. – В огороде, гляжу, как молодой работал, картошку подбивал.
– Подбивал, – признался сосед, – ощупкой. А кому подбивать? Бабка лежит, некудовая. А я ничего не вижу. Все хуже и хуже. Очков много. Бабкины, мои… – Стал вынимать он очки из просторных карманов: – Столетошние какие-то нашел. Много очков, а проку нет. Ничего не вижу. Надо бы к врачам.
– Давай вызовем, – предложила хозяйка. – В магазине телефон работает, починили.
– Кого вызывать? Нашу? Какая ногами топочет? – спросил сосед. – Спаси и сохрани… Она последнего здоровья лишит. Начнет шуметь.
С участковой врачихой улице не повезло. Была она молодой да ранней. Чуть что, срывалась на крик: «Не семнадцать лет – вот и болит! Годы свои, годы считайте! – и топала ногой, словно коза. – Годы! Годы!» Такую лечбу долго помнили.
– Нет, наша врачиха тут не подмога. – Задумался старик, а потом сказал решительно: – Надо идти в райком!
– Жалкай ты мой… – вздохнула хозяйка. – Картошечки со мной не покушаешь? Чайку попей. Наверно, еще не завтракал. Я вот тоже. Поднялась – не хотела, такие мы едоки. А надо, без этого ноги протянешь, – сыпала она словами, пытаясь помочь соседу: может, забудет он… может, к столу присев, все забудет – всю эту дурь, что гнездилась в последнее время в стариковской его голове.
Но сосед, не слыша ее, словно молодел: распрямлялась спина, в глазах загорался азарт, рука решительно рубила воздух.
– В райком идти! В райком! Напрямки к секретарю! Секретарь нашу врачиху пощуняет! Враз за телефон и зачнет устава читать. Райком, он обязан об людях гориться! Заботу проявлять! Об трудящихся! А я – кто?! Самый трудящийся и есть. С девяти лет начал работать: посыльным, сигнальщиком, потом – матросом, масленщиком, поммеханика, механиком. А после войны как трудились… Всю жизнь. Никогда ничего не просили. Хату – своими руками. Пропитание – тоже своими. В земле роешься, как крот, добываешь себе. Вот так я все и обскажу секретарю. И ему нечем крыть. Трудящий я, об каких он заботу проявлять должен. И секретарь меня в город отправит, в больницу. На машину посадит… Да, на машину! У них много машин и все без дела мыкаются. А человека в больницу свезть – это нужное дело, для этого им машины даны. Инструктора со мной посадит, – вспомнил старик. – Обязательно посадит. Чтоб ездил со мной, по врачам водил. Потому что я – слепой, ничего не вижу и порядков ихних не знаю. А инструктор – он дошлый. В райкоме много инструкторов, без дела сидят, мух ловят. А об людях заботу проявлять, об трудящихся, они обязаны. Это понимать надо…
– Понимаю, мой жалкай… Все дочиста понимаю… – согласно кивала старая женщина. – Гутарь, гутарь… Может, оно так лучше…
Началось это недавно. «В райком…» да «в райком…» На улице, у магазина старик быстро всем надоел. И лишь в этом дворе, соседском, внимала ему старая женщина, вздыхая все горше и горше:
– Гутарь, жалкай ты мой, гутарь… Вздохнула она и теперь, по-бабьему сострадая.
