Было тепло и ясно. На засохших маковках верб скворцы заливались, сверкая в солнечном свете чернью и зеленью пера. Они здесь жили, в трухлявом дереве, в дуплах.
Пахло дымом, сладкой ухой, молодой горькавой зеленью и еле слышно вербовым цветом, уже отходящим.
Расстелили брезент прямо на берегу, вынули из котла желтоватые куски рыбы в укропном семени, зеленом луке. Щербу разлили по мискам. И загуляли.
Давно… Давно не слышало обережье такой веселой гульбы, смеха и песен… При деде Матвее часто собирались, при отце – реже. А умер он – все. А теперь, словно в старой казачьей гульбе, не вино пьянило – его лишь пригубливали, – кружила голову радость: встреча с родней, все живые, здоровые, и день такой дорогой, солнцем налитый, детишки смеются, плещется вода, зелень шумит над головой – милая родина…
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По-о До-о-ону гуляет казак молодой.
Не забыл еще старых песен Иван, пел их, широко рукой поманывая. Полина, Василий… и даже Галина не отставала. И материн звенел голосок:
Не пла-ачь, моя дева, не плачь, моя дева.
Не-е пла-ачь, моя дева, не верь никому…
Спели одну песню, другую. А из кустов, из сада донеслось:
При лужку, лужку, лужку,
При широком по-оле.
При станишном табуне
Конь гулял по во-оле!
И дед Архип вышел к стану, принаряженный: в синей рубахе, в фуражке…
– Еш-твою… так завлекательно играете. Не выдержал, пойду, думаю, и я подишканю.
А с другой стороны, от Амочаевых, Гаврила Яковлевич пришел, старый сосед, годок и односум отца, вместе служили.
– Хорошо играете, – похвалил он. – Хоть послухать. Ныне уж разучились.
Поехал казак на чужбину далеку
На добром коне на своем вороном.
На время станицу свою он спокинул,
Ему не вернуться в родительский дом.
Хутор слышал, как гуляют на Колякином обережье, слушал и радовался. Песни над водой разносились широко, по речке и озеру, и лишь в озерных камышах глохли.
Солнце перевалило за полдень. Махора корову подоила, напоив ребятишек парным молоком. Андрюшка заснул на коленях у матери. И, сон его покоя, говорили негромко.
– А может, оставить дом, не продавать? – вздыхала Полина. – Сено приезжать косить, картошку сажать.
– Разве наездишься, – покачала головою мать. – Тут на глазах картошечка, кохаешь ее. А издаля – зарастет бурьяном, колорадский жук пожрет.
– И транспорт, – поддержал ее Василий. – На чем ездить?
– А ты заработай. Мужик. Меньше пропивай, – ответила ему Полина, а потом добавила: – Нет уж, видно, все.
И, подняв голову, стала глядеть на старые вербы, на сад, на родительский дом, крыша которого виднелась вдали, за деревьями.
Андрюше было неловко у матери в ногах, он заворочался, и стали устраивать его поудобнее, на кофтах да платках. И пока с пацаном возились, не заметили, как вышел из сада по тропке человек, подошел к стану и сказал:
– Неплохо устроились.
Подняли на него глаза. Человек был незнакомый, жилистый, коротко стриженный, на пальце крутил ключи, позвякивая.
– Здорово, как говорится, живете.
– Слава богу, – ответила Махора. – И вам также.
– Матерь Махора? – угадал ее пришелец.
И все затревожились. Так, именно так называли мать в давние времена, когда в одном дому для всей детворы были две женщины матерями: Махора и ее золовка Ксеня. Их так и звали: матерь Махора и матерь Ксеня. Но то было давно. Матерь Ксения померла. Забывалось старое. А теперь…
– Привет тебе, матерь, привез издалека, – сказал мужчина. – От Володи. Не забыла? Вот письмо, – протянул он конверт. – И как говорится, бывайте здоровы, живите богато.
