– Господин Перновский, – начал Кузьмичев и дотронулся до плеча педагога. – Встречу вашу с Василием Ивановичем надо спрыснуть… Илья, – крикнул он к оконцу буфета, – подай живее бутылку игристого, донского! Полынкового, от Чеботарева!
– Сию минуту! – откликнулся лакей высоким тенорком.
– Позвольте мне… Я хочу на палубу!
Перновский привстал и отстранил ладонь Кузьмичева.
– Нет, Фрументий Лукич, посидите!
– Однако, господа!..
Приход лакея с бутылкой и стаканчиками не дал Перновскому докончить. Он успел только надеть свой белый картуз на потную голову.
– Вот так! – крикнул капитан, когда р/озлил пенистое вино. – Вспомните студенческие годы!
– Да я совсем не желаю пить!
Обтянутые щеки Перновского бледнели. В глазах вспыхивал злобный огонек.
– Желаете или нет, а пейте!
– За ваше драгоценное!
Теркин прикоснулся своим стаканом к стакану Перновского.
Они не готовились пробирать «искариота», заранее не обдумывали этой сцены. Все вышло само собою, резче, с б/ольшим школьничеством, чем бы желал Теркин. Он отдавался настроению, а капитан переживал с ним ту же потребность отместки за все свои мытарства.
Теркин еще ближе пододвинулся к Перновскому.
– Вы нам лучше вот что скажите, Фрументий Лукич: неужели в вас до сих пор сидит все тот же человек, как и пятнадцать лет тому назад? Мир Божий ширится кругом. Всем надо жить и давать жить другим…
– Не знаю-с! – перебил Перновский. – И не желаю, господин Теркин, отвечать вам на такие… ни с чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать до сего дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым…
– Эге! – перебил капитан. – Вы, дяденька, кажется, серчать изволите!.. Это непорядок!
– Оставьте, Андрей Фомич! Дайте мне отозваться на этот спич.
Теркин взял повыше плеча руку Перновского.
– Вам, коли судьба со мною столкнула, надо бы потише быть! Не одну свою обиду я на вас вымещаю, вместе вот с капитаном, а обиду многих горюнов. Вот чт/о вам надо было напомнить. А теперь можете проследовать в свою каюту!
Лицо Теркина делалось все нервнее и голос глуше. Перновский хотел было что-то крикнуть, но звук остановился у него в горле. Он вскочил стремительно, захватил свою шинель и выбежал вон.
XX
В тесной каюте, с одним местом для спанья, в темноте, лежал Перновский с небольшим час после сцены в общей каюте.
Его поводило. Он лежал навзничь, голова закатывалась назад по дорожной подушке. Камлотовая шинель валялась в ногах.
Рядом на доске, служившей столом, под круглым оконцем, что-то блестело.
Это был большой графин с водкой. Он приказал подать его из буфета второго класса вскоре после того, как спустился к себе.
Ему случалось пить редко, особенно в последнее время, но раза два в год он запирался у себя в квартире, сказывался больным. Иногда пил только по ночам неделю-другую, – утром уходил на службу, – и в эти периоды особенно ехидствовал.
И теперь он не воздержался. Не спроси он водки, его бы хватил удар.
– Мерзавцы! – глухо раздалось в каюте под шум колес и брызг, долетавших в окна. – Мерзавцы!
Другого слова у него не выходило. Правая рука протянулась к графину. Он налил полную рюмку, ничего не розлил на стол и, приподнявшись немного на постели, проглотил и сплюнул.
С каждыми десятью минутами, вместе с усиленным биением вен на висках, росла в нем ярость, бессильная и удушающая.
Что мог он сделать с этими «мерзавцами»? Пока он на пароходе, он – в подчинении капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех поднимут. Да и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того, как и что этот «наглец» Теркин стал говорить ему – ему, Фрументию Перновскому!
