- Ну, хочешь из пупка моего поешь.
Молча взяв вилку, я приступила к трапезе, о которой мой желудок уже молил на коленях. Едва языка коснулся вкус мягкой горячей картошки с кусочком жаренной говядины, как я была готова улететь на небушко, чтобы оттуда кричать от удовольствия. Боже, как же это вкусно!
- Опять дрыхнешь? – в блаженство моё ворвался насмешливый мужской голос, и я поняла, что от удовольствия закрыла глаза.
- Я не сплю. И сейчас у крыльца я тоже не спала.
- А по мне, спала, - пожал Пётр плечами. – Как все дети – жопкой кверху.
По моим щекам и шее растекся жар и, наверняка, самая красная краска. Конечно, он всё видел со своего балкона. Еще и поближе подойти не потрудился.
- Я медитировала в позе ребенка, - стояла я на своём. – Если бы вы, Пётр, из солидарности занимались со мной моими делами, как я вашими, то знали бы, что это такое.
- Ну, не, - поморщился мужчина. – Я так только бухой согнуться смогу, и то, если с крыльца упаду или с балкона. И, к слову о твоих делах – рассказывай, за что тебя папенька в ссылку отправил? Где нагрешила? В чем виновна? Рассказывай. Время позднее, спешить нам никуда не надо. Слушаю.
Пока я собирала мысли в кучу и прожевывала огурец из салата, Пётр налил в наши стаканы молоко.
- Если коротко, то папа хочет, чтобы я была самостоятельная, но при этом он не хочет давать мне самостоятельности.
- А если не коротко? Потому сейчас я ни хрена не понял.
- В общем, - выдохнула я шумно и прочистила горло, приготовившись говорить. – Я с детства люблю рисовать. Очень. Училась в художественной школе, но, правда, недолго. Папа решил, что это пустая трата моего времени и его денег. Так вот, рисовать я любила и люблю, и занимаюсь этим до сих пор: пишу картины и продаю их за достаточно приличные деньги. Но папа не считает моё дело чем-то серьёзным и достойным на существование. Для него это всё пустое и бесполезное. Ничего полезного я же не делаю, - поджала я разочаровано губы и опустила взгляд, так как Пётр уж очень внимательно смотрел на меня и слушал. – Папа хочет, чтобы я нашла себе нормальную работу. Чтобы, как все, каждое утро надевала костюм и туфли, и шла на работу, а не сидела дома на полу на шпагате перед картинами.
- На шпагате? – поморщился Пётр. – Стесняюсь спросить, ты из тех ебанутых, которых рисуют свои картины, прикладывая задницу к холсту? Или ты другое место к нему прикладываешь, в шпагате-то?
- Я пишу кистью и карандашами. В мире современного искусства я старовер. А для папы я бесполезное создание. Он хочет, чтобы я узнала настоящую взрослую жизнь, но при этом даже просто в магазин за продуктами меня одну не отпускает. Со мной идёт или мама, или кто-то из его охраны. А работать я должна непременно в его фирме, у него перед носом. Я даже в универе учусь в том, который выбрал для меня, папа, а не там, где я сама бы хотела.
- Мда, - вздохнул Пётр и отпил молока. – У твоего пердушонка, выходит, и то свободы больше – он, хотя бы, может срать где попало.
Улыбка невольно коснулась моих губ.
- Я понимаю, мой папа важная шишка и всё такое…
- Какая он, нахер, шишка? – фыркнул Пётр. – Так… клитор. Тоже вечно не знаешь, где он есть и что с ним делать. То одно дело начнёт, то другое. Одно бросает, другое начинает… По крайней мере, раньше так было. Сейчас он, конечно, нашёл свою нишу, но по молодости тоже самым умным не был.
- Вы с ним вместе работали?
