– То есть, если я ничего на это не трачу, всё в порядке?
Рус опять задумался, отложил вилку, почесал бороду:
– Ну, мне бы не хотелось, чтобы ты проводила ночи с порно-ботами, но если сильно понравится, то почему бы и нет? В конце концов, тебе всё очень быстро наскучивает.
Он смотрел на неё с улыбкой. Она криво улыбнулась и отвела глаза. Он хорошо знал её – какой она была раньше. Но в том её «раньше» не было ничего похожего…
– То есть если тебе не придётся терять свои деньги на донаты или чужого кибер-ребёнка, то твой ответ: «Делай, жена, что хочешь!». Верно я понимаю?
– Мне надоел этот разговор, любовь моя, – он встал, закинул тарелку в посудомойку, потом встал за её спиной, погладил её по плечам, – Если тебе нужно моё разрешение, оно у тебя есть. Но если я увижу в нашем семейном бюджете кибер-рестораны, теле-апартаменты или памперсы чужих кибер-детей…
– Ты всё-тки выгонишь меня из дома, я поняла. Но если мне будет очень нужно, я смогу всё спрятать в циферках семейного бюджета, ты не переживай, – она накрыла его руку своей, поцеловала в костяшки пальцев.
Она чувствовала облегчение: он не стал ревновать её к ночным похождениям в Вавилоне и это было приятно. А с другой стороны – оказалось, что ей хотелось, чтобы он ограничил её! Поставил стену, о которую можно было бы опереться – или оттолкнуться от неё. Чтобы он решил как мужчина и муж, что ей делать и как ей жить… А он не хотел, вот же чёрт! А решать свою жизнь самой, без ограничений со стороны – как же это оказалось… страшно!
Она вспомнила снова – камин, покрывало – и вновь ощутила, как в животе натянулась струна. А следом – прокатилась горячая волна…
Передо мной кружится жребий мой
И выпадает новой стороной.
Кто я? Где я? Кто будет здесь со мной?
Огромный зал с двумя рядами колонн. Я иду по правой его стороне, между стеной и колоннами. В моих руках чаша, тяжёлая и холодная. В ней плещется что-то, я смотрю вниз и вижу гладкий серебристый блеск – это ртуть. Я иду очень медленно. Ноги босые и я осторожно ставлю их на пол из холодных камней, где-то гладких, а где-то шершавых. Чаша такая огромная, что я мне не хватит рук обхватить её до конца.
Я приближаюсь к алтарю в дальнем конце зала, где он ждёт меня. Верней, не меня. Свою чашу. А у меня сводит верх живота тем сильнее, чем ближе я подхожу к нему. Но одновременно – тем он притягательнее для меня.
Он жрец. В тёмных одеждах, чёрно-фиолетовых он стоит абсолютно неподвижно. Я знаю его образ до последней чёрточки, и складки на одежде иногда вижу в полудрёме перед сном. Он стоит очень прямо, руки разведены в стороны. Густые брови, прямой нос, пронзительный взгляд серых глаз. Он знает, что делать, когда и как. Он абсолютно в себе уверен. Он смотрит куда-то вдаль, в ему одному видимые точки схода пространства и времени. И пронзает взглядом всю толщу световых лет, что лежит между ним и тем, на что он смотрит.
А я – смотрю на него. Смотрю – и мне каждый раз трудно дышать. Я чувствую силу и мощь, что идут сквозь него – из невообразимого далёка – сюда, в этот зал, в эту землю. Моя обязанность – принести и держать эту чашу, чтобы он омыл в ней руки и продолжил свой ритуал. Это вся моя роль. И когда я подаю ему чашу, и он омывает в ней руки, я чувствую себя частью этой силы. Причастной к этому действу. К нему.
А он – он не видит меня. Для него я лишь средство передвижения чаши. Вроде бы одушевлённое, но не больше того. Если б завтра я умерла, и кто-то другой принёс бы ему эту чашу вместо меня – для него ровным счётом не изменилось бы ничего. Мускул не дрогнул бы на его благородном лице, ниточка не шелохнулась бы по-другому в его торжественном одеянии. Я знаю это теперь.
